Семен Кирсанов - Гражданская лирика и поэмы Страница 37

Снег не скрипит под ногами уже — вялый, талый. Медлим. И ухо настороже — по лесу эхо загрохотало. Чего притворяться, сердце заёкало. Около вырылась норка от пули, выбросило росу. Защелкало, загремело в лесу. Иглы на нас уронили вершины. А с той стороны, с откоса лощины, бьет пулемет. Встать не дает: Слухом тянусь к тарахтящему эху, а руки — тяжелые — тянутся к снегу. Не устает, проклятый, хлестать! Опять лейтенант командует: «Встать!» Встать, понимаем, каждому надо, да разрывные щелкают рядом, лопаются в кустах. И не то чтобы страх, а какая-то сила держит впритирку. И в амбразуре стучит и трещит. Эх, заиметь бы какой-нибудь щит! Закрыть, заложить проклятую дырку!

Три человека затаились в дзоте,они зрачками щупают меня…Теперь вы и костей их не найдете.Я не стремлюсь узнать их имена.

Что мне приметы! Для чего мне имятрех смертников, трех канувших теней?Мой поединок, помните, не с ними, —мой враг страшнее, пагубней, сильней!

Вы видите, как факелы дымятся,как тлеют драгоценные тома,как запах человеческого мясавползает в нюрнбергские дома.

Вам помнится колючая оградавокруг страдальцев тысяч лагерей?Известна вам блокада Ленинграда?Голодный стон у ледяных дверей?

Переселенье плачущих народов,услышавших, что движется беда,смертельный грохот падающих сводов,растертые до щебня города?

Мой враг сейчас подписывает чеки,рука его на сериях банкнот,и пулю, что застрянет в человеке,как прибыль, арифмометр отщелкнет.

Он всунул руки в глубину Россиии тут — клешней — ворочает и мнет,и тут — на промороженной трясинепоставил он свой черный пулемет.

С ним я вступил в смертельный поединок!В неравный? Нет! Мой враг под силу мне.И пух снежинок с каплями кровинокотсюда виден всей моей стране.

Кто он,               что глядит          в узкую щель?Кто он,                чужой солдат,          ищущий цель?Разве бы я                  мог           так поступить?Мирный                  его порог             переступить?Разве б я мог                  сжать             горло его?Вырвать,                поджечь,                                взять                дом у него?Раз он             не отшвырнул             свой затвор,раз он            не отвернул             взора, вор,раз он            заговорил            так сам,раз он            загородил            жизнь нам, —я доползу                   к нему        с связкой гранат.Я дотащу             к нему        свой автомат.

Пора! Вижу, встал мой товарищ. Крикнул «ура», выронил автомат и посмотрел себе под ноги. Он упал. Я вставил запал в гранату. Отцепил лопату и вещевой мешок. Сзади Матвеев: «Сашка! Ложись!» Вот теперь моя начинается жизнь. Теперь мне ясна каждая складка, кустик, морщинка. Я разбираю отдельно снежинки, какими покрыта лощинка. Ничего! Мне повезет! Вот и дзот, приплюснутый, низкий. Мимо меня — протяжные взвизги. Рядом еще Артюхов ползет. У нас гранаты и полные диски.

Стучат виски, подсказывают будто:раз, два и три… Звенящий механизмотсчитывает долгую минуту,как полным веком прожитую жизнь.

Я в ту минуту о веках не думали пожалеть о прошлом не успел,я на руки озябшие не дунули поудобней лечь не захотел…

Когда-то я хотел понять цель жизни,в людей и в книги вдумывался я.Один на рынке ищет дешевизны,другой у флейты просит соловья.

Один добился цели: по дешевкекупил, и отправляется домой,и долго смотрит на свои обновки,недорогой добытые ценой.

Другой добился тоже своей цели:он насладился флейтою своей,и клапаны под пальцами запели,и захлебнулся трелью соловей.

А я? Добился? Прикоснулся к сутимоей недолгой жизни наяву?Я этой предназначен ли минуте,которую сейчас переживу?

И новым людям будет ли понятно,что мы, их предки, не были просты,что белый снег окрасившие пятнане от безумья, не от слепоты;

что я был зряч и полон осязанья,что не отчаянье меня влекло,что моего прозрачного сознаньябездумной мутью не заволокло?..

Вот этого, прошу вас, не забудьте,с величьем цели сверьте подвиг мой, —я все желанья свел к одной минутедля дела жизни, избранного мной.

Хочу, чтоб люди распознать сумели,встречая в мире светлую зарю,какой Матросов добивался цели!Добился ли?                    Добился! — говорю.

И — недоволен я такой судьбою,что свел всю жизнь в один минутный бой?Нет! Я хотел прикрыть народ собою —и вот могу прикрыть народ собой.

Очень            белый снег,в очи —              белый свет,снег —           с бровей и с век,сзади —             белый след.Разве          я не могулечь,           застыть на снегу,разве         не право мое —яма —             врыться в нее?Трудно             к пулям ползти,но я не сойду                     с полпути,не оброню                слезу,в сторону                 не отползу.

Я дал по щели очередью длинной.Напрасно. Только сдунул белый пух.Швырнул гранату… Дым и щепы с глиной.Но снова стук заколотил в мой слух.

И вдруг я понял, что с такой громадойземли и бревен под струей огняне справиться ни пулей, ни гранатой —нужна, как сталь, упрямая броня!

Вплотную к дзоту, к черному разрезу!Прижать! Закрыть! Замуровать врага!Где ж эта твердость, равная железу?Одни кусты да талые снега…

И не железо — влага под рукою.Но сердце — молот в кузнице грудной —бьет в грудь мою, чтоб стать могла такоюничем не пробиваемой броней.

Теперь уже скоро. Осталось только метров сорок. Сзади меня стрекотание, шорох. Но не оглядываюсь — догадываюсь — стучат у ребят сердца. Но я доползу до самого конца. Теперь уже метров пятнадцать. Вот дзот. Надо, надо, надо подняться. Надо решить, спешить. Нет, не гранатой. Сзади чувствую множество глаз. Смотрят — решусь ли? Не трус ли? Опять пулемет затвором затряс, загрохотал, зататакал. Ребята! Он точно наведен на вас. Отставить атаку! Следите за мной. Я подыму роту вперед…

Вся кровь                      кричит:                                 «Назад!»Все жилы,                пульс,                           глаза,и мозг,               и рот:«Назад,            вернись                             назад!»Но я —              вперед!

Вы слышали, как выкрикнул «вперед!» я,как выручил товарищей своих,как дробный лай железного отродьявнезапно захлебнулся и затих!

И эхо мною брошенного зовапомчалось договаривать «вперед!» —от Мурманска, по фронту, до Азова,до рот, Кубань переходивших вброд.

Мой крик «вперед!» пересказали сосны,и, если бы подняться в высоту,вы б увидали фронт тысячеверстный,и там, где я, он прорван на версту!

Сердцебиению —                           конец!Все онемело                    в жилах.Зато        и впившийся свинецпройти насквозь                         не в силах.Скорей!             Все пули в тупике!Меж ребер,                 в сердце,                                   в плоти.Эй, на горе,                 эй, на реке —я здесь,                на пулемете!«Катюши», в бой,                           орудья, в бой!Не бойся,                брат родимый,я и тебя прикрыл                          собой,—ты выйдешь                  невредимый.Вон Орша,                  Новгород,                                    и Мга,и Минск               в тумане белом.Идите дальше!                        Щель врагая прикрываю                      телом!Рекою вплавь,                           ползком,                                          бегомчерез болота,                              к Польше!..Я буду прикрывать                                  огоньнеделю,             месяц, —                         больше!Сквозь кровь мою                        не видит врагруки       с багряным стягом…Сюда древко!                     Крепите флагпобеды              над рейхстагом!Не уступлю врагу                              нигдеи фронта             не открою!Я буду               в завтрашней бедевас прикрывать                              собою!

Наша деревня! Навеки наша она. Теперь уже людям не страшно — на снег легла тишина. Далеко «ура» затихающее. Холодна уже кровь, затекающая за гимнастерку и брюки… А на веки ложатся горячие руки, как теплота от костра… Ты, товарищ сестра? С зеркальцем? Пробуешь — пар ли… Я не дышу. Мне теперь не нужно ни йода, ни марли, ни глотка воды. Видишь — другие от крови следы. Спеши к другому, к живому. Вот он шепчет: «Сестрица, сюда!..» Ему полагается бинт и вода, простыня на постели. А мы уже сделали все, что успели, все, что могли, для советской земли, для нашего люда. Вот и другой, бежавший в цепи за тысячу верст отсюда, лежит в кубанской степи. Всюду так, всюду так… На Дону покривился подорванный танк с фашистскою меткой. Перед ним — Никулин Иван, черноморский моряк. Нет руки, и кровавые раны под рваною сеткой. В тучах, измученный жжением ран, летчик ведет самолет на таран, врезался взрывом в немецкое судно… Видишь, как трудно? Слышишь, как больно? У тебя на ресницах, сестрица, слеза. Но мы это сделали все добровольно. И нам поступить по-другому нельзя…