Василий Жуковский - Том 2. Баллады, поэмы и повести Страница 39

Шильонский узник*

Замок Шильон — в котором с 1530 по 1537 заключен был знаменитый Бонивар*, женевский гражданин, мученик веры и патриотизма — находится между Клараном и Вильневом, у самых восточных берегов Женевского озера (Лемана). Из окон его видны с одной стороны устье Ровы, долина, ведущая к Сен-Морицу и Мартиньи, снежные Валлизские горы и высокие утесы Мельери; а с другой — Монтре, Шателар, Кларан, Веве, множество деревень и замков; пред ним расстилается необъятная равнина вод, ограниченная в отдалении низкими голубыми берегами, на которых, как светлые точки, сияют Лозанна, Морж и Ролль; а позади его падает с холма шумный поток. Он со всех сторон окружен озером, которого глубина в этом месте простирается до восьмисот французских футов. Можно подумать, что он выходит из воды, ибо совсем не видно утеса, служащего ему основанием: где кончится поверхность озера, там начинаются крепкие стены замка. Темница, в которой страдал несчастный Бонивар, до половины выдолблена в гранитном утесе: своды ее, поддерживаемые семью колоннами, опираются на дикую, необтесанную скалу; на одной из колонн висит еще то кольцо, к которому была прикреплена цепь Бониварова; а на полу, у подошвы той же колонны, заметна впадина, вытоптанная ногами несчастного узника, который столько времени принужден был ходить на цепи своей все по одному месту. Неподалеку от устья Роны, вливающейся в Женевское озеро, недалеко от Вильнева, находится небольшой островок, единственный на всем пространстве Лемана; он неприметен, когда плывешь по озеру, но его можно легко различить из окон замка.

Взгляните на меня: я сед;Но не от хилости и лет;Не страх незапный в ночь однуДо срока дал мне седину.Я сгорблен, лоб наморщен мой;Но не труды, не хлад, не зной —Тюрьма разрушила меня.Лишенный сладостного дня,Дыша без воздуха, в цепях,Я медленно дряхлел и чах,И жизнь казалась без конца.Удел несчастного отца:За веру смерть и стыд цепей,Уделом стал и сыновей.Нас было шесть — пяти уж нет.Отец, страдалец с юных лет,Погибший старцем на костре,Два брата, падшие во пре,Отдав на жертву честь и кровь,Спасли души своей любовь.Три заживо схороненыНа дне тюремной глубины —И двух сожрала глубина;Лишь я, развалина одна,Себе на горе уцелел,Чтоб их оплакивать удел.

На лоне вод стоит Шильон;Там в подземелье семь колоннПокрыты влажным мохом лет.На них печальный брезжит свет,Луч, ненароком с вышиныУпавший в трещину стеныИ заронившийся во мглу.И на сыром тюрьмы полуОн светит тускло-одинок,Как над болотом огонек,Во мраке веющий ночном.Колонна каждая с кольцом;И цепи в кольцах тех висят;И тех цепей железо — яд;Мне в члены вгрызлося оно;Не будет ввек истребленоКлеймо, надавленное им.И день тяжел глазам моим,Отвыкнувшим с толь давних летГлядеть на радующий свет;И к воле я душой остылС тех пор, как брат последний былУбит неволей предо мнойИ рядом с мертвым я, живой,Терзался на полу тюрьмы.

Цепями теми были мыК колоннам тем пригвождены,Хоть вместе, но разлучены;Мы шагу не могли ступить,В глаза друг друга различитьНам бледный мрак тюрьмы мешал.Он нам лицо чужое дал —И брат стал брату незнаком.Была услада нам в одном:Друг другу голос подавать,Друг другу сердце пробуждатьИль былью славной старины,Иль звучной песнию войны —Но скоро то же и одноВо мгле тюрьмы истощено;Наш голос страшно одичал;Он хриплым отголоском сталГлухой тюремныя стены;Он не был звуком старины,В те дни, подобно нам самим,Могучим, вольным и живым.Мечта ль?.. но голос их и мойВсегда звучал мне как чужой.

Из нас троих я старший был;Я жребий собственный забыл,Дыша заботою одной,Чтоб им не дать упасть душой.Наш младший брат, любовь отца…Увы! черты его лицаИ глаз умильная краса,Лазоревых как небеса,Напоминали нашу мать.Он был мне все, и увядатьПри мне был должен милый цвет,Прекрасный, как тот дне́вный свет,Который с неба мне светил,В котором я на воле жил.Как утро, был он чист и жив:Умом младенчески игрив,Беспечно весел сам с собой…Но перед горестью чужойИз голубых его очейБежали слезы, как ручей.

Другой был столь же чист душой;Но дух имел он боевой:Могуч и крепок в цвете лет,Рад вызвать к битве целый светИ в первый ряд на смерть готов…Но без терпенья для оков.И он от звука их завял.Я чувствовал, как погибал,Как медленно в печали гасНаш брат, незримый нам, близ нас.Он был стрелок, жилец холмов,Гонитель вепрей и волков  —И гроб тюрьма ему была;Неволи сила не снесла.

Шильон Леманом окружен,И вод его со всех сторонНеизмерима глубина;В двойную волны и стенаТюрьму совокупились там;Печальный свод, который намМогилой заживо служил,Изрыт в скале подводной был;И день и ночь была слышнаВ него биющая волнаИ шум над нашей головойСтруй, отшибаемых стеной.Случалось — бурей до окнаБывала взброшена волна,И брызгов дождь нас окроплял;Случалось — вихорь бушевалИ содрогалася скала;И с жадностью душа ждала,Что рухнет и задавит нас;Свободой был бы смертный час.

Середний брат наш — я сказал —Душой скорбел и увядал.Уныл, угрюм, ожесточен,От пищи отказался он:Еда тюремная жестка;Но для могучего стрелкаНужду переносить легко.Нам коз альпийских молокоСменила смрадная вода;А хлеб наш был, какой всегда —С тех пор как цепи созданы  —Слезами смачивать должныНевольники в своих цепях.Не от нужды скорбел и чахМой брат: равно завял бы он,Когда б и негой окруженБез воли был… Зачем молчать?Он умер… я ж ему податьРуки не мог в последний час,Не мог закрыть потухших глаз;Вотще я цепи грыз и рвал —Со мною рядом умиралИ умер брат мой, одинок;Я близко был и был далек.Я слышать мог, как он дышал,Как он дышать переставал,Как вздрагивал в цепях своихИ как ужасно вдруг затихВо глубине тюремной мглы…Они, сняв с трупа кандалы,Его без гроба погреблиВ холодном лоне той земли,На коей он невольник был.Вотще я их в слезах молил,Чтоб брату там могилу дать,Где мог бы дне́вный луч сиять;То мысль безумная была,Но душу мне она зажгла:Чтоб волен был хоть в гробе он.«В темнице (мнил я) мертвых сонНе тих…» Но был ответ слезамХолодный смех; и брат мой там,В сырой земле тюрьмы, зарыт,И в головах его виситПук им оставленных цепей:Убийц достойный мавзолей.

Но он — наш милый, лучший цвет,Наш ангел с колыбельных лет,Сокровище семьи родной,Он — образ матери душойИ чистой прелестью лица,Мечта любимая отца,Он — для кого я жизнь щадил:Чтоб он бодрей в неволе был,Чтоб после мог и волен быть…Увы! он долго мог сноситьС младенческою тишиной,С терпеньем ясным жребий свой;Не я ему — он для меняПодпорой был… вдруг день от дняСтал упадать, ослабевал,Грустил, молчал и молча вял.О боже! боже! страшно зреть,Как силится преодолетьСмерть человека… я видал,Как ратник в битве погибал;Я видел, как пловец тонулС доской, к которой он прильнулС надеждой гибнущей своей;Я зрел, как издыхал злодейС свирепой дикостью в чертах,С богохуленьем на устах,Пока их смерть не заперла:Но там был страх — здесь скорбь была,Болезнь глубокая души.Смиренным ангелом, в тиши,Он гас, столь кротко-молчалив,Столь безнадежно-терпелив,Столь грустно-томен, нежно-тих,Без слез, лишь помня о своихИ обо мне… увы! он гас,Как радуга, пленяя нас,Прекрасно гаснет в небесах;Ни вздоха скорби на устах;Ни ропота на жребий свой;Лишь слово изредка со мнойО наших прошлых временах,О лучших будущего днях,О упованье… но, объятСей тратой, горшею из трат,Я был в свирепом забытьи.Вотще, кончаясь, он своиТерзанья смертные скрывал…Вдруг реже, трепетнее сталДышать, и вдруг умолкнул он…Молчаньем страшным пробужден,Я вслушиваюсь… тишина!Кричу как бешеный… стенаОткликнулась… и умер гул!Я цепь отчаянно рванулИ вырвал… к брату… брата нет!Он на столбе — как вешний цвет,Убитый хладом, — предо мнойВисел с поникшей головой.Я руку тихую поднял;Я чувствовал, как исчезалВ ней след последней теплоты;И, мнилось, были отнятыВсе силы у души моей;Все страшно вдруг сперло́ся в ней;Я дико по тюрьме бродил —Но в ней покой ужасный был:Лишь веял от стены сыройКакой-то холод гробовой;И, взор на мертвого вперив,Я знал лишь смутно, что я жив.О! сколько муки в знанье том,Когда мы тут же узнаём,Что милому уже не быть,И миг сей мог я пережить!Не знаю — вера ль то была,Иль хладность к жизни жизнь спасла?

Но что потом сбылось со мной,Не помню… свет казался тьмой,Тьма светом; воздух исчезал;В оцепенении стоял,Без памяти, без бытия,Меж камней хладным камнем я;И виделось, как в тяжком сне,Все бледным, темным, тусклым мне;Все в мутную слилося тень;То не было ни ночь, ни день,Ни тяжкий свет тюрьмы моей,Столь ненавистный для очей:То было тьма без темноты;То было бездна пустотыБез протяженья и границ;То были образы без лиц;То страшный мир какой-то был,Без неба, света и светил,Без времени, без дней и лет,Без промысла, без благ и бед,Ни жизнь, ни смерть — как сон гробов,Как океан без берегов,Задавленный тяжелой мглой,Недвижный, темный и немой.

Вдруг луч незапный посетилМой ум… то голос птички был.Он умолкал; он снова пел;И мнилось, с неба он летел;И был утешно-сладок он.Им очарован, оживлен,Заслушавшись, забылся я;Но ненадолго… мысль мояСтезей привычного пошла;И я очнулся… и былаОпять передо мной тюрьма,Молчанье то же, та же тьма;Как прежде, бледною струейПрокрадывался луч дневнойВ стенную скважину ко мне…Но там же, в свете, на стенеИ мой певец воздушный был;Он трепетал, он шевелилСвоим лазоревым крылом;Он озарен был ясным днем;Он пел приветно надо мной…Как много было в песни той!И все то было про меня!Ни разу до того я дняЕму подобного не зрел;Как я, казалось, он скорбелО брате и покинут был;И он с любовью навестилМеня тогда, как ни однимУж сердцем не был я любим;И в сладость песнь его была:Душа невольно ожила.Но кто ж он сам был, мой певец?Свободный ли небес жилец?Или, недавно из цепей,По случаю к тюрьме моей,Играя в небе, залетелИ о свободе мне пропел?Скажу ль?.. Мне думалось порой,Что у меня был не земной,А райский гость; что братний духПорадовать мой взор и слухПримчался птичкою с небес…Но утешитель вдруг исчез;Он улетел в сиянье дня…Нет, нет, то не был брат… меняПокинуть так не мог бы он,Чтоб я, с ним дважды разлучен,Остался вдвое одинок,Как труп меж гробовых досок.

Вдруг новое в судьбе моей:К душе тюремных сторожейКак будто жалость путь нашла;Дотоле их душа былаБусчувственней желез моих;И что разжалобило их,Что милость вымолило мне,Не знаю… но опять к стенеУже прикован не был я;Оборванная цепь мояНа шее билася моей;И по тюрьме я вместе с нейВдоль стен, кругом столбов бродил,Не смея братних лишь могилДотронуться моей ногой,Чтобы последняя земнойСвятыни там не оскорбить.

И мне оковами прорытьСтупени удалось в стене;Но воля не входила мнеИ в мысли… я был сирота,Мир стал чужой мне, жизнь пуста,С тюрьмой я жизнь сдружил мою:В тюрьме я всю свою семью,Все, что знавал, все, что любил,Невозвратимо схоронил,И в области веселой дняНикто уж не жил для меня;Без места на пиру земном,Я был бы лишний гость на нем,Как облако, при ясном днеПотерянное в вышинеИ в радостных его лучахНенужное на небесах…Но мне хотелось бросить взорНа красоту знакомых гор,На их утесы, их леса,На близкие к ним небеса.

Я их увидел — и онеВсе были те ж: на вышинеВеков создание — снега,Под ними Альпы и луга,И бездна озера у ног,И Роны блещущий потокМежду зеленых берегов;И слышен был мне шум ручьев,Бегущих, бьющих по скалам;И по лазоревым водамСверкали ясны облака;И быстрый парус челнокаМежду небес и вод летел;И хижины веселых сел,И кровы светлых городовСквозь пар мелькали вдоль брегов…И я приметил островок:Прекрасен, свеж, но одинокВ пространстве был он голубом;Цвели три дерева на нем;И горный воздух веял тамПо мураве и по цветам,И воды были там живей,И обвивалися нежнейКругом родных брегов оне.И видел я: к моей стенеЧелнок с пловцами приставал,Гостил у брега, отплывалИ, при свободном ветеркеЛетя, скрывался вдалеке;И в облаках орел играл,И никогда я не видалЕго столь быстрым — то к окнуСпускался он, то в вышинуВзлетал — за ним душа рвалась;И слезы новые из глазПошли, и новая печальМне сжала грудь… мне стало жальМоих покинутых цепей.Когда ж на дно тюрьмы моейОпять сойти я должен был —Меня, казалось, обхватилХолодный гроб; казалось, вновьМоя последняя любовь,Мой милый брат передо мнойБыл взят несытою землей;Но как ни тяжко ныла грудь  —Чтоб от страданья отдохнуть,Мне мрак тюрьмы отрадой был.

День приходил — день уходил —Шли годы — я их не считал;Я, мнилось, память потерялО переменах на земли.И люди наконец пришлиМне волю бедную отдать.За что и как? О том узнатьИ не помыслил я — давноСчитать привык я за одно:Без цепи ль я, в цепи ль я был,Я безнадежность полюбил;И им я холодно внимал,И равнодушно цепь скидал,И подземелье стало вдругМне милой кровлей… там все друг,Все однодомец было мой:Паук темничный надо мнойТам мирно ткал в моем окне;За резвой мышью при лунеЯ там подсматривать любил;Я к цепи руку приучил;И… столь себе неверны мы!..Когда за дверь своей тюрьмыНа волю я перешагнул —Я о тюрьме своей вздохнул.

Перчатка*