Андрей Вознесенский - Тьмать Страница 4

С. Щипачёву

Утиных крыльев переплеск.И на тропинках заповедныхпоследних паутинок блеск,последних спиц велосипедных.

И ты примеру их последуй,стучись проститься в дом последний.В том доме женщина живёти мужа к ужину не ждёт.

Она откинет мне щеколду,к тужурке припадёт щекою,она, смеясь, протянет рот.И вдруг, погаснув, всё поймёт —поймёт осенний зов полей,полёт семян, распад семей…

Озябшая и молодая,она подумает о том,что яблонька и та – с плодами,бурёнушка и та – с телком.

Что бродит жизнь в дубовых дуплах,в полях, в домах, в лесах продутых,им – колоситься, токовать.Ей – голосить и тосковать.

Как эти губы жарко шепчут:«Зачем мне руки, груди, плечи?К чему мне жить, и печь топить,и на работу выходить?»

Её я за плечи возьму —я сам не знаю что к чему…

А за окошком в юном инеележат поля из алюминия.По ним – черны, по ним – седы,до железнодорожной линиипротянутся мои следы.

Туманный пригород как турман.Как поплавки – милиционеры.Туман.Который век? Которой эры?

Всё – по частям, подобно бреду.Людей как будто развинтили…Бреду.Верней – барахтаюсь в ватине.

Носы. Подфарники. Околыши.Они, как в фодисе, двоятся.Калоши?Как бы башкой не обменяться!

Так женщина – от губ едва,двоясь и что-то воскрешая,уж не любимая – вдова,ещё твоя, уже – чужая…

О тумбы, о прохожих трусь я…Венера? Продавец мороженого!..

Друзья?Ох, эти яго доморощенные!

Я спотыкаюсь, бьюсь, живу,туман, туман – не разберёшься,о чью щеку в тумаке трёшься?…Ау!

Туман, туман – не дозовёшься…

Мальчики с финками, девочки с фиксами.Две контролёрши заснувшими сфинксами.

Я еду в этом тамбуре,спасаясь от жары.Кругом гудят, как в таборе,гитары и воры.

И как-то получилось,что я читал стихимежду теней плечистых,окурков, шелухи.

У них свои ремёсла.А я читаю им,как девочка примёрзлак окошкам ледяным.

На чёрта им девчонкаи рифм ассортимент?Таким, как эта, – с чёлкойи пудрой в сантиметр?!

Стоишь – черты спитые,на блузке видит взглядвсю дактилоскопиюмалаховских ребят.

Чего ж ты плачешь бурно,и, вся от слёз светла,мне шепчешь нецензурно —чистейшие слова?…

И вдруг из электрички,ошеломив вагон,ты, чище Беатриче,сбегаешь на перрон!

Мы писали историюне пером – топором.Сколько мы понастроилидеревень и хором.

Пахнут стружкой фасады,срубы башни, шатры.Сколько барских усадебвзято в те топоры!

Сотрясай же основы!Куй, пока горячо.Мы последнего словане сказали ещё.

Взрогнут крыши и листья.И поляжет весь светот трёхпалого свистамежпланетных ракет.

ТИШИНЫ ХОЧУ!

Шестидесятые

Лиловые сумерки Парижа. Мой номер в гостинице.

Сумерки настаиваются, как чай. За круглым столом напротив меня сидит, уронив голову на локоть, могутный Твардовский. Он любил приходить к нам, молодым поэтам, тогда, потому что руководитель делегации Сурков прятал от него бутылки и отнимал, если находил. А может, и потому, что и ему приятно было поговорить с независимыми поэтами. Пиетет наш к нему был бескорыстен – мы никогда не носили стихи в журнал, где он редакторствовал, не обивали пороги его кабинета.

В отдалении, у стены, на тёмно-зёленой тахте полувозлежит медноволосая юная женщина, надежда русской поэзии. Её оранжевая чёлка спадала на глаза подобно прядкам пуделя.

Угасающий луч света озаряет белую тарелку на столе с останками апельсина. Женщина приоткрывает левый глаз и, напряжённо щупая почву, начинает: «Александр Трифонович, подайте-ка мне апельсин. – И уже смело: Закусить».

Трифонович протрезвел от такой наглости. Он вытаращил глаза, очумело огляделся, потом, что-то сообразив, усмехнулся. Он встал; его грузная фигура обрела грацию; он взял тарелку с апельсином, на левую руку по-лакейски повесил полотенце и изящно подошёл к тахте.

«Многоуважаемая сударыня, – он назвал женщину по имени и отчеству. – Вы должны быть счастливы, что первый поэт России преподносит Вам апельсин. Закусить».

Вы попались, Александр Трифонович! Едва тарелка коснулась тахты, второй карий глаз лукаво приоткрылся: «Это Вы должны быть счастливы, Александр Трифонович, что Вы преподнесли апельсин первому поэту России. Закусить».

И тут я, давясь от смеха, подаю голос: «А первый поэт России спокойно смотрит на эту пикировку».

Поэт – всегда или первый, или никакой.

Бьют женщину. Блестит белок.В машине темень и жара.И бьются ноги в потолок,как белые прожектора!

Бьют женщину. Так бьют рабынь.Она в заплаканной красесрывает ручку, как рубильник,выбрасываясь на шоссе!

И взвизгивали тормоза.К ней подбегали, тормоша.И волочили, и лупилилицом по лугу и крапиве…

Подонок, как он бил подробно,стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг!Вонзался в дышащие рёбработинок узкий, как утюг.

О, упоенье оккупанта,изыски деревенщины…У поворота на Купавнубьют женщину.

Бьют женщину. Веками бьют,бьют юность, бьёт торжественнонабата свадебного гуд,бьют женщину.

А от жаровен сквозь уютгорящие затрещины?Не любят – бьют, и любят – бьют,бьют женщину.

Но чист её высокий свет,отважный и божественный.Религий – нет, знамений – нет.Есть Женщина!..

…Она, как озеро, лежала,стояли очи, как вода,и не ему принадлежала,как просека или звезда,

и звёзды по небу стучали,как дождь о чёрное стекло,и, скатываясь, остужалиеё горячее чело.

Б. Окуджаве

К нам забредал Булатпод небо наших хижинкостлявый как бурлакон молод был и хищен

и огненной настурциейробея и наглеягитара как натурщицалежала на коленях

она была смирнейчем в таинстве дикарьи тёмный город в нейгудел и затихал

а то как в рёве циркався не в своём уме —горящим мотоцикломносилась по стене!

мы – дети тех гитаротважных и дрожащихмежду подруг дражайшихневерных как янтарь

среди ночных фигурты губы морщишь едкок ним как бикфордов шнуркрадётся сигаретка

По мотивам Расула Гамзатова

Если б были чемпионаты,кто в веках по убийствам первый, —ты бы выиграл, Век Двадцатый.Усмехается Век Двадцать Первый.

Если б были чемпионаты,кто по лжи и подлостям первый,ты бы выиграл, Век Двадцатый.Усмехается Век Двадцать Первый.

Если б были чемпионаты,кто по подвигам первый, —нет нам равных, мой Век Двадцатый!..Безмолвствует Двадцать Первый.

Партизанам Керченской каменоломни

Рояль вползал в каменоломню.Его тащили на дровак замёрзшим чанам и половням.Он ждал удара топора!

Он был без ножек, чёрный ящик,лежал на брюхе и гудел.

Он тяжело дышал, как ящер,в пещерном логове людей.А пальцы вспухшие алели.На левой – два, на правой – пять…Онопускалсяна колени,чтобы до клавишей достать.

Семь пальцев бывшего завклуба!И, обмороженно-суха,с них, как с разваренного клубня,дымясь, сползала шелуха.

Металась пламенем сполошнымих красота, их божество…И было величайшей ложьювсё, что игралось до него!

Все отраженья люстр, колонны…Во мне ревёт рояля сталь.И я лежу в каменоломне.И я огромен, как рояль.

Я отражаю штолен сажу.Фигуры. Голод. Блеск костра.И, как коронного пассажа,я жду удара топора!

Несли не хоронить,несли короновать.

Седее, чем гранит,как бронза – красноват,дымясь локомотивом,художник жил,лохмат,ему лопаты былибожественней лампад!

его сирень томилась…Как звездопад,в поту,его спина дымиласьбуханкой на поду!..

Зияет дом его.Пустые этажи.На даче никого.В России – ни души.

Художники уходятБез шапок,будто в храм,в гудящие угодья,к берёзам и дубам.

Побеги их – победы.Уход их – как восходк полянам и планетамот ложных позолот.

Леса роняют кроны.Но мощно над землёйворочаются корникорявой пятернёй.

Третий месяц её хохот нарочит,третий месяц по ночам она кричит.А над нею, как сиянье, голося,вечерамиразражаютсяглаза!Пол-лица ошеломлённое стекловертикальными озёрами зажгло.

…Ты худеешь. Ты не ходишь на завод,ты их слушаешь, как лунный садовод,жизнь и боль твоя, как влага к облакам,поднимается к наполненным зрачкам.

Говоришь: «Невыносима синева!И разламывает голова!Кто-то хищный и торжественно-чужойсвет зажёг и поселился на постой…»

Ты грустишь – хохочут очи, как маньяк.Говоришь – они к аварии манят.Вместо слёз —иллюминированный взгляд.«Симулирует», – соседи говорят.

Ходят люди, как глухие этажи.Над одной горят глаза, как витражи.

Сотни женщин их носили до тебя,сколько муки накопили для тебя!Раз в столетиекасаетсялюдейэто Противостояние Очей!..…Возле моря отрешённо и отчаяннобродит женщина, беременна очами.

Я под ними не бродил,за них жизнью заплатил.

Лежу бухой и эпохальный.Постигаю Мичиган.Как в губке, время набухаетв моих веснушчатых щеках.

В лице, лохматом, как берлога,лежат озябшие зрачки.Перебираю, как брелоки,прохожих, огоньки.

Ракетодромами гремя,дождями атомными рея,Плевало время на меня,плюю на время!

Политика? К чему валандаться!Цивилизация душна.Вхожу, как в воду с аквалангом,в тебя, зелёная душа.

Мы – битники. Среди хулымы – как зверёныши, волчата.Скандалы, точно кандалы,за нами с лязгом волочатся.

Когда магнитофоны ржут,с опухшим носом скомороха,вы думали – я шут?Я – суд!Я – Страшный суд. Молись, эпоха!

Автопортрет мой, реторта неона, апостолнебесных ворот —аэропорт!

Брезжат дюралевые витражи,точно рентгеновский снимок души.Как это страшно, когда в тебе небо стоитв тлеющих трассах необыкновенных столиц!

Каждые суткитебя наполняют, как шлюз,звёздные судьбыгрузчиков, шлюх.

В баре, как ангелы, гаснут твои алкоголики,ты им глаголешь!

Ты их, прибитых,возвышаешь!Ты им «Прибытье»возвещаешь!

Ждут кавалеров, судеб, чемоданов, чудес…Пять «Каравелл»ослепительносядут с небес!Пять полуночниц шасси выпускают устало.Где же шестая?

Видно, допрыгалась —блядь, аистёнок, звезда!..Электроплиткамипляшут под ней города.

Где она реет,стонет, дурит?И сигареткойв тумане горит?

Она прогноз не понимает.Её земля не принимает.

Худы прогнозы. И ты в ожидании бури,как в партизаны, уходишь в свои вестибюли.

Мощное око взирает в иные мира.Мойщики оконслезят тебя, как мошкара,Звёздный десантник, хрустальное чудище,сладко, досадно быть сыном будущего,где нет дуракови вокзалов-тортов —одни поэты и аэропорты!Стонет в аквариумном стекленебо,приваренное к земле.

Аэропорт – озона и солнцааккредитованное посольство!

Сто поколенийне смели такого коснуться —преодоленьянесущих конструкций.Вместо каменных истукановстынет стакан синевы —без стакана.Рядом с кассами-теремамион, точно газ,антиматериален!Бруклин – дурак, твердокаменный чёрт.

Памятник эры —Аэропорт.

Открывайся, Америка!Эврика!

Короную Емельку,открываю, сопя,в Америке – Америку,в себе —себя.

Рву кожуру с планеты,сметаю пыль и тлен,спускаюсьв глубьпредмета,как в метрополитен.

Там груши – треугольные,ищу в них души голые.Я плод трапециевидныйберу, не чтоб глотать —чтоб стёкла-сердцевинкисияли, как алтарь!

Исследуйте, орудуйте,не дуйте в ус,пусть врут, что изумрудный, —он красный, ваш арбуз!

Дарвины, Рошалиошибались начисто.Скромность украшает?К чёрту украшательство!

Вгрызаюсь, как легавая,врубаюсь, как колун…Художник хулиганит?Балуй,Колумб!

По наитиюдую к берегу…ИщешьИндию —найдёшьАмерику!

Обожаютвой пожар этажей, устремлённыхк окрестностям рая!Я – борзая,узнавшая гон наконец, я – борзая!Я тебя догоню и породу твою распознаю.По базарному днуты, как битница, дуешь, босая!

Под брандспойтом шоссе мои уши кружились,как мельницы,по безбожной, бейсбольной,по бензоопасной Америке!

Кока-кола. Колокола.Вот нелёгкая занесла!

Ты, чертовски дразня, сквозь чертоги вела и задворки,и на женщин глазаотлетали, как будто затворы!

Мне на шею с витрин твои вещи дешёвками вешались.Но я душу искал,я турил их, забывши про вежливость.

Я спускался в Бродвей, как идут под водой с аквалангом.Синей лампой в подвалеплясала твоя негритянка!

Я был рядом почти, но ты зябко ушла от погони.Ты прочти и прости,если что в суматохе не понял…

Я на крыше, как гном,над нью-йоркской стою планировкой.На мизинце моёмтвоё солнце – как божья коровка.

Н. Андросовой