Николай Калиниченко - Когда он шагнёт… Страница 4

Серебро

Все больнее дышать, все труднее                                подняться с утра,Посмотрите в глаза, а иначе я вас не                                         узнаю.Нет ни чести, ни мудрости в тех, что                                танцуют по краю.Только смелость безумцев, не знающих                                зла и добра.

Только жажда агоры в расширенных,                                черных зрачках,Чтоб любили до гроба, и ждали,                       и кланялись в пояс.По-гусарски рисуясь, вскочить                      в ускользающий поезд,Чтоб с последним аккордом сорвать                       восхищенное «Ах!»

И писать как-то так, чтобы каждый                      услышал «Внемли!»,Чтоб хотя бы на время оставил коктейли                                         и суши,И собой увлажнять омертвелые, черствые                                         души,Словно дождь увлажняет иссохшее лоно                                        земли.

Но стихи не даются, и не на что вдруг                                        опереться,Там где слово горело, теперь не осталось                                        огня.Вы хотели сердечности? Слушайте, вот                                оно – сердце!Так держите, владейте и пейте, и ешьте                                        меня!

А когда изгладится багряное, сладкое,                                         свежее,Вы отправитесь спать, совершив                               повседневный стриптиз,И не зная еще, что уже не останетесь                                        прежними,Как не знает безумец, когда завершится                                        карниз.

М. А. Булгакову

Валгалла слов! Опора и отрада,Но как писать, когда земля дрожит,И правда расшибается о правду…Под страшный скрежет литосферных плит.

Когда страна, выламывая плечи,Как эпилептик бьётся о порог,И всех превыше таинство картечи,И пахнет кровью каждый эпилог.

Тогда, устав от пушечного боя,От холода и лязга колесниц.Возьмешь людей и выкуешь героев,Бронзоволицых пленников страниц.

Чтоб не старели, чтоб всегда горели,Живые звенья фабульной цепи,Чтоб прорастали серые шинелиВ заснеженной украинской степи.

Укором, назиданием, примером,Лекарством от духовной немотыВставали юнкера и офицеры,Бессмертные, поскольку смертен ты.

И волчий век вот-вот тебя размажет,Но может статься самый главный, тот,Раскурит трубку и кому-то скажет:«Булгакова нэ троньте. Пусть живёт.»

И ты продолжишь городу и мируЗаписки из отложенной петли,И будет нехорошая квартира,И будет МХАТ, и будет Массолит.

И жизни соль, и небо над Москвою,И суета, и будничность вещей,И зори, что кровавые подбоиНа белом прокураторском плаще.

Далеко тьма, теперь лишь только в прозеИ перед сном порою вспомнишь ты,Как завязавший о последней дозе,Из шомполов сложенные кресты.

И вдруг увидишь, словно дым котельной,Великая в грядущем темнота!И этот строй разреженный, но цельный,И есть в строю свободные места!

«Катился поезд в сторону Вяземы…»

Катился поезд в сторону Вяземы.Плескалось в брюшке жидкое винцо.Мелькали в ряд болота, глиноземы,И пахло малосольным огурцом.Тут кто-то рассыпал в пакеты торфы…Другой ошую брюки продавал.Подумал я: «А как сейчас на Корфу?»И тут же мысль пустую оборвал.И может быть смиренье привечая,А может просто так, ни почему,Господь послал мне поле иван-чаяВ невероятном розовом дыму!И я глядел и пристально, и нежно,В душе лелея русскую черту.За темнотой и грубостью кромешнойВеликую увидеть красоту.

Ученикам

Сегодня как-то ветрено и странно,И чудится, и давит на виски.И мнится мне, вздымаются барханноНад миром аравийские пески.

В Сокольниках Синай топорщит гриву,А там, где МИДа возвышался шпиль,Встает самум обманчиво ленивый,Даруя небесам земную пыль.

На площадях, где было многолюдно,И во дворах, где крики детворы,Теперь лишь только гавани верблюдовДа бедуинов редкие шатры.

Любая власть бессмысленна отныне,Любой высокий рейтинг – невысок.В сравнении с безбрежностью пустыниВсе деньги – тлен и звания – песок.

Рублёвские дворцы пропахли псиной,Сокрылся Кремль и Сорок сороков.Лишь поцелуи жаркие хамсинаСтирают лица бронзовых богов.

Быть может, ветер мудрости научит,К чему припасть и с кем теперь идти,Когда реальность сделалась сыпучейИ более не держится в горсти.

И выйдем мы, как прежде, утром рано,И станет благосклонно НазорейВнимать змее, струящей слог КоранаНа мертвом ложе высохших морей.

Жужа

На улице Жуже огромная лужаДосталась в наследство еще от села.На улице Жуже ни шире, ни ужеГлубокая лужа всегда здесь была.

Копили бумаги, строчили запросы,Засыпали в лужу кирпич и песок.Прислали рабочих, асфальт и насосыИ даже прислали дорожный каток!

Собрались всем миром, наладились                                        дружно,Как будто случилось пахать целину,Но булькнула «Шиш!» непокорная лужа.Насос захлебнулся, каток утонул.

И все потянулось ни шатко, ни валкоВ единой увязке с родною страной,А ночью вдоль лужи гуляют русалки,И песню горланит шалун-водяной.

И в шествии важном, в доспехе оружном,Горя чешуею, еще до зариПо улице Жуже от лужи до лужиДозором проходят всегда 33!

Хрупкость

Мир так хрупок, и связи непрочны,Чуть надавишь – расколется вмиг.Балом правит король многоточий,Оборвавшихся судеб и книг.

Ты гуляешь один спозаранкуПо привычной тропе через сквер,И встречаешь стальную болванку,На которой написано «смерть».

Мальчик-срочник, солдат незнакомый,Выполняя жестокий приказ,По жилому кварталу живомуЗа фугасом пускает фугас.

И скрывая дрожащие руки,Неуместную жалость и страх,Жарко шепчет: «Подохните, суки!Поскорее подохните, нах!»

И подарки его принимая,Так уж выпал пасьянс бытия,Ты поймешь: эта смерть – не чужая,А на деле и вовсе – своя.

Приподнимет, уложит на спину,А потом повернет на бочок,В мягкий дерн, в первородную глину.Баю-баюшки, спи, старичок.

И застынут навеки недвижно,Словно вплавлены в клетку двора,Листья кленов и желтая пижма,И сосны золотая кора.

И высокие трубы заводов,И текучий, неверный эфир,И нездешней, и страшной свободойНа кусочки расколотый мир.

Обещание

Я страж одинокий печальных осенних                                         лесовЗа солнцем бегу незаметными тропами                                         лисьими.Оно ускользает, медово сочась между                                         листьями,И прячется в травах, венчаясь с холодной                                         росой.

Я двигаюсь быстро, укрывшись тенями                                   подножнымиИ волглым туманом от пристальных                                взглядов людей.Они не заметят и только легонько                                поежатся,И сыщут причину для храпа своих                                лошадей.

Но странное чувство древнее кузнечного                                  молота,Огня и железа, мушкетного злого свинцаНаполнит их души предчувствием                              смертного холода,Остылыми пальцами сжав обезьяньи                                  сердца.

И кони тогда понесут в тишину                                полусветнуюВнезапного страха людского прогорклую                                                  вонь,Лишь мальчик-прислужник с глазами                                 зеленого цветаНе двинется с места, ко лбу прилагая                                 ладонь.

Что держит его? Тенета колдовства                               заповедного?Зачем он недвижен в янтарном закатном                                огне?Прельщение? Страх? Или клятва                               родителя бедного,В момент безысходности истово данная                                                 мне?

Смешной человечек! На что мне твои                                 обещания?Когда вам обещан небесный, заоблачный                                                  рай.Я жертвы не трону, лишь только коснусь                                 на прощание,Над ухом склонюсь и тихонько                     промолвлю: «Ступай…»

И двинется конь, оступаясь, кабаньими                                         лужами,Тряхнет головой и быстрее в распадок                                         войдёт,И звонко, и тщетно под ним, словно                               клятвы ненужные,Раскрошится в пыль ненадежный                               октябрьский лёд.

Дымное пиво