Александр Блок - Том 3. Стихотворения и поэмы 1907–1921 Страница 43

10 декабря 1919

«Хотел я, воротясь домой…»

Хотел я, воротясь домой,Писать в альбом в стихах,Но — ах!Альбом замкнулся сам собой,А ключ у Вас в руках,И не согласен сам замок,Чтобы вписал хоть восемь строкПисать стихи забывшийБлок.

Июнь 1920

«Как всегда, были смешаны чувства…»

Как всегда, были смешаны чувства,Таял снег и Кронштадт палил.Мы из лавки Дома искусстваНа Дворцовую площадь брели…Вдруг — среди приемной советской,Где «все могут быть сожжены», —Смех, и брови, и говор светскийЭтой древней Рюриковны.

15 марта 1921

Приложения

Из примечаний к сборнику «Снежная ночь»

Северные ночи длинны, синева их изменчива, видения их многообразны. Северный художник поневоле предпочитает бесцветному дню — многоцветную снежную ночь. Называя сем именем последнюю книгу моего нынешнего собрания стихотворений, я хотел бы, чтобы читатели вместе со мною видели в ней не одни глухие ночные часы, но и приготовление к ночи свет последних закатов, и ее медленную убыль — первые сумерки утра.

Январь 1912

К поэме «Возмездие»

Возмездие. Первая редакция поэмы

(Варшавская поэма)

Посвящается сестре моей Ангелине Блок

Жандармы, рельсы, фонари,Жаргон и пейсы вековые…И вот — в лучах больной зариЗадворки польские России…Здесь всё, что было, всё, что есть,Все дышит ядами химеры;Коперник сам лелеет месть,Склонясь на обод полой сферы…Месть, месть — в холодном чугунеЗвенит, как эхо, над Варшавой,То Пан-Мороз на злом конеБряцает шпорою кровавой…Вот — оттепель: блеснет живейКрай неба желтизной ленивой,И очи панн чертят смелейСвой круг — ласкательный и льстивый.Всё, что на небе, на земле,Повито злобой и печалью…Лишь рельс в Европу в черной мглеПоблескивает верной сталью.

Отец лежал в «Аллее роз»,Уже с усталостью не споря.А поезд мчал меня в морозОт берегов родного моря.Вошел я. «В пять он умер. Там», —Сказал поляк с любезной миной.Отец в гробу был сух и прям.Был нос прямой — а стал орлиный.Был жалок этот смятый одр,И в комнате чужой и теснойМертвец, собравшийся на смотр,Спокойный, желтый; бессловесный.Застывший в мертвой красоте,Казалось, он забыл обиды:Он улыбался суетеЧужой военной панихиды.Но я успел в лице признатьПечать отверженных? скитальцев(Когда кольцо с холодных пальцевМне сторож помогал снимать).

Да, я любил отца в те дниВпервой и, может быть, в последний…В толпе затеплились огниВослед за скучною обедней…И чернь старалась как могла;Над гробом говорили речи;Цветами дама убралаЕго приподнятые плечи.Потом — от головы до ногСвинцом спаяли ребра гроба(Чтоб он, воскреснув, встать не мог, —Покойный слыл за юдофоба).От паперти казенной прочьТащили гроб, давя друг друга.Бесснежная визжала вьюгаЗлой день сменяла злая ночь.

Тогда мы встретились с тобой.Я был больной, с душою ржавой…Сестра, сужденная судьбой,Весь мир казался мне Варшавой!Я помню: днем я был «поэт»,А ночью (призрак жизни вольной?)Над черной Вислой — черный бред?Как скучно, холодно и больно!Лишь ты напоминала мнеСвоей волнующей тревогойО том, что мир — жилище бога,О холоде и об огне.

Мы шли за гробом по пятамИз города в пустое полеНо незнакомым площадям.Кладбище называлось: «Воля».Да, песнь о воле слышим мы, —Когда могильщик бьет лопатойПо глыбам глины желтоватой;Когда откроют дверь тюрьмы;Когда мы изменяем женам,А жены — нам; когда, узнавО поруганьи чьих-то прав,Грозим министрам и законамИз запертых на ключ квартир;Когда проценты с капиталаОсвободят от идеала, Когда…На кладбище был мир,И впрямь пахнуло чем-то вольным;Кончалась скука похорон.Здесь радостный галдеж воронСливался с гулом колокольным.Как пусты ни были сердца,Все знали: эта жизнь сгорела.И солнце тихо посмотрелоВ могилу бедную отца…

Отца я никогда но знал.А он — от первых лет сознанья —В душе ребенка оставлялТяжелые воспоминанья.Мы жили в разных городах,Встречались редко и случайно.Он был мне чужд во всех путях(Быть может, кроме самых тайных).Его циничный тяжкий умВнушал тоску и мысли злые(Тогда я сам был полон дум,И думы были молодые).И только добрый, льстивый взор,Бывало брошенный украдкойСквозь отвлеченный разговор,Был мне тревожною загадкой.Ходил он посидеть, как гость,Согбенный, с красными кругамиВкруг глаз. За вялыми словамиНередко шевелилась злость.А мне его бывало жаль…И он, как я, ведь принял с детстваФлобера странное наследство —Education sentimentale.

Правдивы вы — и без прикрас,Стихи печальные поэмы! —Да, нас немного. Помним все мы,Как зло обманывали пас.Мы, современные поэты,О вас, от вас мы плачем вновь,Храня священную любовь,Твердя старинные обеты!Пусть будет прост и скуден храм,Где небо кроют мглою бесы,Где слышен хохот желтой прессы,Жаргон газет и визг реклам,Где под личиной провокацийСкрывается больной цинизм,Где торжествует нигилизм —Бесполый спутник «стилизаций»,Где «Новым временем» смердит,Где хамство с каждым годом — пуще,Где полновластны, вездесущиЛишь офицер, жандарм — и жид,Где память вечную ТолстогоСтремится омрачить жена…Прочь, прочь! — Душа живя — онаПолна предчувствием иного!Поют подземные струи,Мерцают трепетные светы…Попомни Тютчева заветы:«Молчи, скрывайся и таиИ чувства и мечты свои».

Пусть зреет гнев. Пускай устаПоэтов не узнают мира. —Мы в дом вошли. Была пустаСырая, грязная квартира;Привыкли чудаком считатьОтца; на то имели право;На всем покоилась печатьЕго тоскующего нрава;Он был профессор и декан;Жил одиноко, мрачно, странно;Ходил в дешевый ресторанПоесть. На площади туманнойЕго встречали: он бочкомШел быстро, точно пес голодный,В шубенке старой и холоднойС истрепанным воротником;И видели его сидевшимНа улице, на груде шпал;Здесь он нередко отдыхал,Согнувшись, с взглядом опустевшем.Он понемногу «свел на нет»Всё, что мы в жизни ценим строго;Не освежалась много летЕго убогая берлога:На мебели, на грудах книгПыль стлалась серыми слоями;Здесь в шубе он сидеть привыкИ печку не топил годами;Он всё берег и в кучу нес:Бумажки, лоскутки материй,Листочки, корки хлеба, перьяВ коробках из-под папирос,Белья нестиранного груду,Портреты, письма дам, родных,И даже то о чем в своихСтихах рассказывать не буду…И наконец — убогий светВаршавский падал на киотыИ на повестки и отчеты«Духовно-нравственных бесед»;Так с жизнью счет сводя печальный,И попирая юный пыл,Сей Фауст, когда-то радикальный,«Правел», слабел… и всё забыл;Ведь жизнь уже не жгла — томила,И равнозначны стали в нейСлова: «свобода» и «еврей»…Лишь музыка — одна будилаДо смерти вольную мечту;Брюзжащие смолкали речи;Хлам превращался в красоту;Прямились сгорбленные плечи;С нежданной силой пел рояль,Будя неслыханные звуки:Проклятия страстей и скуки,Стыд, горе, светлую печаль…И наконец — чахотку злуюСвоею волей нажил он,И слег в лечебницу плохуюСей современный Гарпагон.

Страна под бременем обид,Под гнетом чуждого насилья,Как ангел, опускает крылья,Как женщина, теряет стыд.Скудеет национальный гений,И голоса не подает,Не в силах сбросить ига лени,В полях затерянный народ,И лишь о сыне-ренегатеВсю ночь безумно плачет мать,Да шлет отец врагам — проклятье(Ведь старым нечего терять)…А сын — он изменил отчизне,Он жадно пьет с врагом вино…И ветер ломится в окно,Взывая к совести и к жизни…

Не так же ль и тебя, Варшава,Столица древних поляков,Дремать принудила ораваВоенных русских пошляков?Здесь жизнь скрывается в подпольи;Молчат магнатские дворцы;Лишь Пан-Мороз — во все концыСвирепо рыщет на раздольи;Неистово взлетит над вамиЕго седая голова,Иль откидные рукаваВзмахнутся бурей над домами, —Иль конь заржет — и звоном струнОтветит телеграфный провод,Иль вздернет Пан взбешенный повод —И четко повторит чугунУдары мерзлого копытаНо опустелой мостовой?И вновь, поникнув головой,Безмолвен Пан, тоской убитый…

Когда ты загнан и забитЛюдьми, заботой иль тоскою;Когда под гробовой доскоюВсё, что тебя пленяло, спит;Когда по городской пустыне,Отчаявшийся и больной,Ты возвращаешься домой,И тяжелит ресницы иней, —Тогда — остановись на мигПослушать тишину ночную:Постигнешь слухом жизнь иную,Которой днем ты не постиг;По-новому окинешь взглядомДаль снежных улиц, дым костра,Ночь, тихо ждущую утраНад белым, запушённым садом,И небо — книгу между книг…Найдешь в душе опустошеннойТы образ матери склоненной,И в этот несравненный миг —Узоры на стекле фонарном,Мороз, оледенивший кровь,Свою холодную любовь —Всё примешь сердцем благодарным,И всё благословишь тогда,Поняв, что жизнь — безмерно боле,Чем «quantum satis» Бранда воли,А мир — свободен, как всегда.

Отец! Ты знал иных мгновенийНезабываемую власть!Недаром в скуку, смрад и страстьТвоей души — какой-то генийПечальный проникал порой:Твои озлобленные рукиБудили Рубинштейна звуки,Ты ведал холод за спиной,И, может быть, в преданьях темныхТвоей души, в глуши, впотьмах —Хранилась память глаз огромныхИ крыл, изломанных в горах…В ком смутно брежжит память эта,Тот странен и с людьми не схож:Всю жизнь его — уже поэтаСвященная объемлет дрожь,Бывает глух, и слеп, и нем он,В нем почивает некий бог,Его опустошает Демон,Над коим Врубель изнемог!Его прозрения глубоки,Но их глушит ночная тьма,И в снах холодных и жестокихОн видит «горе от ума»…

Тебе, читатель, надоело,Что я тяну вступленья нить,Но знай — иду я к цели смело,Чтоб истину установить.Кто б ни был ты, — среди обедов,Или храня служебный пыл,Ты, может быть, совсем забыл,Что был чиновник Грибоедов,Что службы долг не помешалЕму увидеть в сне тревожномБред Чацкого о невозможном,И Фамусова шумный бал,И Лизы пухленькие губки…И — завершенье всех чудес —Ты, Софья… Вестница небес,Или бесенок мелкий в юбке?.Я слышу возмущенный крик:«Кто ж Грибоедова не знает?» —«Вы, вы!» — Довольно. УмолкаетМой сатирический язык, —Читали вы «Милльон терзаний»,Смотрели «Горе от ума»…В умах — всё сон полусознаний, —В сердцах — всё та же полутьма…«Твой Врубель — кто?» — отвсюду разомКричат… Кто Врубель? — На, лови!..(О, господи благослови…)Он был… печерским богомазом.Пожалуй, так собьюсь с пути —Всё объясняю да толкую…Ты пропусти главу-другую,А впрочем (бог тебе прости)…Хоть всю поэму пропусти.

С тобою связь я стал терять,Читатель, уходя в раздумья,Я голосу благоразумьяДавно уж перестал внимать…Передо мной открылись бездны…И вдруг — припоминаю я:Что, если ты — колпак уездный,Иль, скажем, ревностный судья?..Иль даже чином много выше?Я твой не оскорблю устав:С пучком своих четверостишийНа землю вновь лечу стремглав…Эй, шибче! Пользуясь моментом,(Чтоб ты меня не обзывал«Кривлякою» и «декадентом»),Зову тебя к себе на бал!Знакомьтесь: девушка из скромных —Она тебя не оскорбит,Застенчивость, и даже стыд,Горят во взорах Музы томных,С ней смело танец начинай…А если ты отец семейства, —Эй, Муза! чур, без чародейства,Кокетничай, да меру знай!Читатель! Веселее! С богом!Не раскисай хоть на балу!Не то опять высоким слогомЯ придушу тебя в углу!Она — ты думал — неуклюжа,И неречиста, и скучна?Нет, погоди, мой друг! ОнаСведет с ума любого мужа,Заставит дуться многих жен,Пройдясь с тобой в мазурке польской,Сверкнув тебе улыбкой скользкой…(А ты, поди — уже влюблен!)«Я вас люблю — и вы поверьте!»(Мой бог! Когда от скромных девВы этот слышали запев?)Смотри! Завертит хоть до смерти,Сдавайся! С Музою моейТы ждал не этого, признаться?И вдруг — так страшно запыхаться?..Приляг же, отдохни скорей,И больше не читай поэмы!Негодница! Что скажет свет?Подсовывать такие темыЧитателю почтенных лет?Прочь с глаз! С такими я не знаюсь!Ступай, откудова пришла! —Тебя плясунья провела,Читатель! Так и быть, признаюсь:Повеселить тебя я рад,Ища с плясуньями союза,Но у меня — другая Муза,А эту — взял я напрокат.

Январь 1911