Борис Слуцкий - Том 3. Стихотворения, 11972–1977 Страница 43

МЕТР ВОСЕМЬДЕСЯТ ДВА

Женский рост — метр восемьдесят два!Многие поклонники, едвадоходя до плеч,                             соображали,что смешно смотреть со стороны,что ходить за нею — не должны.Но, сообразивши, продолжали.

Гордою пленительною статью,взоров победительною властью,даже,                 в клеточку с горошком,                                                         платьемвыделялась —                         к счастью и к несчастью.

Город занял враг                               войны в начале.Продолжалось это года два.Понимаете, что же означаликрасота             и метр восемьдесят два?

Многие красавицы, помельчеростом,               длили тихое житье.Метр восемьдесят два,                                        ее пометя,с головою выдавал ее.

С головою выдавалвражьему, мужчинскому наскоку,спрятаться ей не давалза чужими спинами нисколько.

Город был — прифронтовой,полный солдатни,                             до женщин жадной.

Как ей было                      с гордой головой,выглядевшей Орлеанской Жанной,исхудавшей, но еще живой?

Есть понятие — величье духа,и еще понятье — голодуха.

Есть понятье — совесть, честь,и старуха мать — понятье есть.

В сорок третьем, в августе, когдагород был освобожден, я сразузабежал к ней. Помню фразу:горе — не беда!

Ямой черною за ней зиялиэти года два,а глаза светились и сиялис высоты метр восемьдесят два.

СЕБАСТЬЯН

Сплю в обнимку с пленным эсэсовцем,мне известным уже три месяцаСебастьяном Барбье.На ничейной земле, в проломезамка старого, на соломе,в обгорелом лежим тряпье.

До того мы оба устали,что анкеты наши — деталинезначительные в той большой,в той инстанции грандиозной,окончательной и серьезной,что зовется судьбой и душой.

До того мы устали оба,от сугроба и до сугробацелый день пробродив напролет,до того мы с ним утомились,что пришли и сразу свалились,Я прилег. Он рядом прилег.

Верю я его антифашизмуили нет — ни силы, ни жизнини на что. Только б спать и спать.Я проснусь. Я вскочу среди ночи —Себастьян храпит что есть мочи.Я заваливаюсь опять.

Я немедленно спать заваливаюсь.Тотчас в сон глубокий проваливаюсь.Сон — о Дне Победы, где, пьянот вина и от счастья полного,до полуночи, да, до полночион ликует со мной, Себастьян.

К ПЕРЕСМОТРУ ВОЕННОЙ ИСТОРИИ

Сгинь! Умри! Сводя во гневе брови,требуют не нюхавшие кровиу стоявших по плечи в крови:— Сгинь! Умри! И больше не живи!

Воевал ты, да не так, не эдак,как Суворов, твой великий предок,совмещавший с милосердьем пыл.И Кутузов гениальней был.

Ты нарушил правила морали!Все, что ты разрушил, не пора липравежом взыскать! И — до рубля!Носит же таких сыра земля!

Слушают тоскливо ветераны,что они злодеи и тираны,и что надо наказать порок,и что надо преподать урок.

Думают они, что в самом делесгоряча они недогляделии недоучли в пылу атак,что не эдак надо бы, не так!

Впрочем, перетакивать не будем,а сыра земля по сердцу людям,что в манере руд или корнейгода по четыре жили в ней.

«Хорошо было на войне!..»

Хорошо было на войне!Теплопо весне,морозно — зимой.Это, кажется, безвозвратно прошло,только я вернулся домой.

Хорошо было на войне!Держисьдо конца. Отступать — не смей.Но и жизнь на войне — настоящая жизнь.Но и смерть — настоящая смерть.

Хорошо было на войне.С тех портак прекрасно не было мне.Подводя итог, я до сути допер:хорошо было на войне.

ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ

На фронте, в штабах, месяц службысчитался за три.На передовой месяц службысчитали за год.И только в тылу месяц службысчитали за месяц.Но даже в тылу было ясно,что месяц — это месяц.

В армии подполковникбыл ниже всех полковникови выше всех майоров.Будучи майором,я был выше всех капитанов,так же как все капитанывыше всех лейтенантов.

Ордена и медалис нашивками за ранение,конечно, вносили поправки,но не нарушали системы.

Демобилизовавшись,я выломился из старейшейзнаковой системы,что старше всех алфавитов.

Я начинал сначала,я действовал с иероглифамиразмытыми, хуже метокна простынях больничных.

В самом деле,что такоехорошая рифма?

И если договоритьсяо том, что это такое,то все-таки что такоехорошее чувство?

И что такое поэзия,пусть даже не хорошая,а просто — поэзия?

Какие знаки различияносит Медный Всадник?

НОЧНОЙ ТАКСИСТ

Я ночной таксист. По любомузнаку, крику                  я торможу,открываю дверцу любому,и любого я отвожу.

Я обслуживаю стихами,как таксист — такси,                                    всех подряд,а расплачиваются — пустяками,очень скупо благодарят.

Я — ночной таксист. Среди ночи,пополуночи                     в мрак и тьмутормозну на крик что есть мочи,и открою дверцу ему.

Кто он, этот читатель ночной,для чего я ему понадобился,может быть, он просто полакомилсязанимательной строчкой одной?

Может быть, того не планируя,я своею глухою лироюдал ответ на глухой вопрос,до которого он дорос?

Я ночной таксист. За спинойпассажир словоохотливый,видный в зеркало очень отчетливо,поболтать он хочет со мной.

ХВАЛА И ХУЛА

И хвала и хула,но не похвала и не ругань,а такая хвала и такая хула,что кругами расходится на всю округуто малиновый звон,то набатные колокола.

Выбирая пооскорбительней фразыили пообольстительнее слова,опускали так сразу,поднимали так сразу,так что еле душа оставалась жива.

Всякий раз, когда кто-нибудь разоретсяили же разольется воспитанным соловьем,почему же — я думал — он не разберется.Сели, что ли, бы рядом, почитали вдвоем.

Но хвала нарастала,и в темпе обвалавслед за нею немедляхула прибывала.А когда убывалапоспешно хвала,тоже в темпе обваларевела хула.

Раскачали качели,измаяли маятник.То заметен ты еле,то как временный памятник.День-деньской,весь свой векто ты грязь,то ты князь,то ты вниз,то ты вверх.

Из листка,ураганом, сорвавшим листок,и тебя по морям-океанам мотает:то метет тебя с запада на востокили с юга на север тебя заметает.

«Унижения в самом низу…»