Борис Слуцкий - Том 3. Стихотворения, 11972–1977 Страница 44

ХВАЛА И ХУЛА

И хвала и хула,но не похвала и не ругань,а такая хвала и такая хула,что кругами расходится на всю округуто малиновый звон,то набатные колокола.

Выбирая пооскорбительней фразыили пообольстительнее слова,опускали так сразу,поднимали так сразу,так что еле душа оставалась жива.

Всякий раз, когда кто-нибудь разоретсяили же разольется воспитанным соловьем,почему же — я думал — он не разберется.Сели, что ли, бы рядом, почитали вдвоем.

Но хвала нарастала,и в темпе обвалавслед за нею немедляхула прибывала.А когда убывалапоспешно хвала,тоже в темпе обваларевела хула.

Раскачали качели,измаяли маятник.То заметен ты еле,то как временный памятник.День-деньской,весь свой векто ты грязь,то ты князь,то ты вниз,то ты вверх.

Из листка,ураганом, сорвавшим листок,и тебя по морям-океанам мотает:то метет тебя с запада на востокили с юга на север тебя заметает.

«Унижения в самом низу…»

Униженияв самом низу,тем не менеея несуи другие воспоминания:было время — любили меня,было легкое бремя признания,когда был и я злобой дня.

В записях тех лет подневных,в дневниках позапрошлых эпохесть немало добрых и гневныхслов о том, как хорош я и плох.

Люди возраста определенного,ныне зрелого, прежде зеленого,могут до конца своих днейвдруг обмолвиться строчкой моей.

И поскольку я верю в спираль,на каком-то витке повторитсявремя то, когда в рифме и в ритмебыл я слово, и честь, и мораль.

Я ЭТО Я

Я это только я. Не больше.Но, между прочим, и не меньше.Мне, между прочим, чужого не надо,но своего отдавать не желаю.Каждый делает то, что может,иногда — сто три процента.Требовать сто четыре процентаили сто пять довольно странно:я это только я. Не больше.

Но, между прочим, и не меньше.Раза три, а точней, четырепрыгал я выше лба своего же.Как это получалось — не знаю,но параметры и нормативывыполнялись, перевыполнялись,завышались и возвышались.— Во дает, — обо мне говорилисамые обыкновенные люди,а необыкновенные людиговорили: «Сверх ожиданья!»Это было заснято на пленку.Пленку многократно крутили.При просмотре было ясно:я это только я. Не больше.Но рекорд был все же поставлен,но прыжок был все-таки сделан.

Так что я все-таки больше,пусть немного, чем думали люди.

«Рядовым в ряду…»

Рядовым в ряду,строевым в строюобщую бедулично, как свою,общий груз задачна себе таскал,а своих удачличных — не искал.

Человек в толпе,человек толпы —если он в тепле,и ему теплывсе четыре углаего площади,жизнь его прошлакак на площади.

На виду у всехего век прошел.Когда выпал снег —и его замел.И его замелэтот самый снег,тот, что шел и шел,шел и шел навек.

«Умелая рука гробовщика…»

Умелая рука гробовщикавытаскивает тело старика,холодное и бедное. Нагое.В пространства бесконечные пескауткнулась чахлая рекаи захлебнулась мне на горе.

Река устала и ушла в песок,и жилка, что трясла его висок,устала и угомонилась.Еще вчера она пыталась, билась,синела.Высох слабенький поток.

И разговоры недоговорив,беседы не закончив мягкой шуткой,недоперелиставши словари,он замолкает. Словно на минутку.

Сначала на минутку. На часок,а после — на год,а потом — на вечность,и речка, что сперва ушла в песок,потом течет тихонько в бесконечность,

в дом отдыха, где есть кино и душ,но фильмов — нету и воде — не литься,где столько стариковских душпытаются тихонько веселиться.

«Обжили ад: котлы для отопления…»

Обжили ад: котлы для отопления,для освещенья угли.Присматривай теперь без утомленья,чтоб не потухли.

Зола и шлак пошли на шлакоблоки,и выстроили дом.Итак, дела теперь совсем не плохи,хоть верится с трудом.

НЕ ЦИФРАМИ, А БУКВАМИ

Не цифрами, а буквами. Точней,конечно, цифра. Буква — человечней.Болезненный, немолодой, увечныйнаходит выраженье только в ней.

А цифра — бессердечная метла.Недаром богадельня и больницатак любит слово, так боится,так опасается числа.

«Как ни взвесьте, как ни мерьте…»

Как ни взвесьте, как ни мерьте,по прямой — кратчайший путь.С точки жизни к точке смерти,может, все-таки свернуть?

Нет, не выйдет по обочине.По прямой. Со всеми прочими!По асфальту, по шоссе!Напрямик, как едут все!

Сзади пулемет врага,пули метят в хвост и в гриву.Впереди метет пурга,огненная буря взрыва.

Впереди стоит машинас ящиками небольшими.В каждом ящике — снаряд.Эти ящики — горят.

И покуда канонададо костей не проберет,прорываться надо, надо!Я командую: вперед!

И машина между двухвзрывов                 мчится во весь дух.И осколков брызг стальнойв темпе марша или вальсане поделает со мнойничего.И я — прорвался.

И ПУХ И ПЕРО

Ни пуха не было, ни пера.Пера еще меньше было, чем пуха.Но жизнь и трогательна и добра,как в лагере геодезистов — стряпуха.

Она и займет и перезаймет,и — глядь — и зимует и перезимует.Она тебя на заметку возьмети не запамятует, не забудет.

Она, упираясь руками в бока,с улыбкою простоит века,но если в котле у нее полбыка —не пожалеет тебе куска.

А пух еще отрастет, и пероуже отрастает, уже отрастает,и воля к полету опять нарастает,как поезда шум в московском метро.

«Когда ухудшились мои дела…»

Когда ухудшились мои делаи прямо вниз дорожка повела,я перечел изящную словесность —всю лирику, снискавшую известность,и лирика мне, нет, не помогла.

Я выслушал однообразный войи стон томительный всей мировойпоэзии. От этих тристий, жалобповеситься, пожалуй, не мешало би с крыши броситься вниз головой.

Как редко радость слышались и смех!Оказывается, что у них у всех,куда ни глянь, оковы и вериги,бичи и тернии. Захлопнув книги,я должен был искать других утех.

«Господи, Федор Михалыч…»

Господи, Федор Михалыч,я ошибался, грешил.Грешен я самую малость,но повиниться решил.

Господи, Лев Николаич,нищ и бессовестен я.Мне только радости — славитьблеск твоего бытия.

Боже, Владимир Владимыч,я отвратительней всех.Словом скажу твоим: «Вымучь!»Вынь из меня этот грех!

Трудно мне с вами и не о чем.Строгие вы господа.Вот с Александром Сергеичемпроще и грех не беда.

«Читая параллельно много книг…»