Андрей Вознесенский - Тьмать Страница 44

М. Чаклайсу

Сыграй, кузнечик, сыграни,мой акустический кузнечик,и в этих музыках вкуснейшихлуга и август сохрани.

Сыграй лесную синеву,органы лиелупских сосени счастье женщины несносной,которым только и живу.

Как сладостно обнявшись спать!А за окошком долго-долгов колках древесных и восторгахзаводит музыку скрипач…

Сыграй зелёный меломан.Роман наш оркестрован грустью,не музыкальная игрушка,но тоже страшно поломать.

И нам, когда мы будем врозь,дрожа углами ног нездешних,приснится крохотный кузнечик —как с самолёта Крымский мост.

Сыграй, кузнечик, сыграни…Ведь жизнь твоя ещё короче,чем жизни музыкантов прочих,хоть и не вечные они.

Зову я смерть. Мне видеть невтерпёж…Да жаль тебя покинуть, милый друг.

Перевод С. Маршака

Охота сдохнуть, глядя на эпоху,в которой честен только выпивоха,когда земля растащена по крохам,охота сдохнуть, прежде чем все сдохнут.Охота сдохнуть, слыша пустобрёха.Мораль читают выпускницы Сохо.В невинность хам погрузится по локоть,хохочет накопительская похоть,от этих рыл – увидите одно хоть —охота сдохнуть…Да, друга бросить среди этих тварищ —не по-товарищески.

Давно бы сдох я в стиле «де-воляй»но страсть к тебе с убийствамив контрасте.Я повторяю: «Страсти доверяй»,trust – страсти!Да здравствует от этого пропасть!

Все за любовь отчитывать горазды,конечно, это пагубная страсть —trust – страсти!Власть упадёт. Продаст корысть ума.Изменят форму транспортные трассы.Траст-страсти, ты не покидай меня —траст-страсти!

Я шёл вдоль берега Оби,я селезню шёл параллельно.Я шёл вдоль берега любви,и вслед деревни мне ревели.

И параллельно плачу рек,лишённых лаянья собачьего,финально шёл XX век,крестами ставни заколачивая.

И в городах, и в хуторахстояли Инги и Устиньи,их жизни, словно вурдалак,слепая высосет пустыня.

Кричала рыба из глубин:«Возьми детей моих в котомку,но только реку не губи!Оставь хоть струйку для потомства».

Я шёл меж сосен голубых,фотографируя их лица, —как жертву, прежде чем убить,фотографирует убийца.

Стояли русские леса,чуть-чуть подрагивая телом.Они глядели мне в глаза,как человек перед расстрелом.

Дубы глядели на закат.Ни Микеланджело, ни Фидий,никто их краше не создаст.Никто их больше не увидит.

«Окстись, убивец-человек!» —кричали мне, кто были живы.Через мгновение их всехпогубят ядерные взрывы.

«Окстись, палач зверей и птиц,развившаяся обезьяна!Природы гениальный смыслуничтожаешь ты бездарно».

И я не мог найти Тебясреди абсурдного пространства,и я не мог найти себя,не находил, как ни старался.

Я понял, что не будет лет,не будет века двадцать первого,что времени отныне нет.Оно на полуслове прервано…

Земля пустела, как орех.И кто-то в небе пел про это:«Червь, человечек, короед,какую ты сожрал планету!»

…Потом мне снился тот порог,где, чтоб прикончить Землю скопом,как в преисподнюю звонок,дрожала крохотная кнопка.

Мне не было пути назад.Вошёл я злобно и неробко —вместо того чтобы нажать,я вырвал с проводами кнопку!

Я отменил материнские похороны.Не воскресить тебя в эту эпоху.

Мама, прости эти сборы повторные.Снегом осело, что было лицом.Я тебя отнял у крематорияи положу тебя рядом с отцом.

Падают страшные комья весенниеНоводевичьего монастыря.Спят Вознесенский и Вознесенская —жизнью пронизанная земля.

То, что к тебе прикасалось, отнынестало святыней.В сквере скамейки, Ордынка за нимистали святыней.

Стал над берёзой екатерининскойсвет материнский.

Что ты прошла на земле Антонина?По уши в ландыши влюблена,интеллигентка в косынке Рабкринаи ермоловская спина!

В скрежет зубовный индустрий и примусов,в мире, замешанном на крови,ты была чистой любовью, без примеси,лоб-одуванчик, полный любви.

Ты – незамеченная Россия,ты охраняла очаг и порог,беды и волосы молодые,как в кулачок, зажимая в пучок.

Как ты там сможешь, как же ты сможешьтам без родни?Носик смешливо больше не сморщишьи никогда не поправишь мне воротник.

Будешь ночами будить анонимно.Сам распахнётся ахматовский томик.Что тебя мучает, Антонина,Тоня?

В дождь ты стучишься. Ты не простудишься.Я ощущаю присутствие в доме.В тёмных стихиях ты наша заступница,Тоня…

Рюмка стоит твоя после поминокс корочкой хлебца на сорок дней.Она испарилась наполовину.Или ты вправду притронулась к ней?

Не попадает рифма на рифму,но это последняя связь с тобой!Оборвалось. Я стою у обрыва,малая часть твоей жизни земной.

«Благодарю тебя, что родила меняи познакомила этим с собой,с тайным присутствием идеала,что приблизительно звали – любовь.

Благодарю, что мы жили бок о бокв ужасе дня или радости дня,робкой любовью приткнувшийся лобик —лет через тысячу вспомни меня».

Я этих слов не сказал унизительно.Кто прочитает это, скорейматери ландыши принесите.Поздно – моей, принесите – своей.

Мы были влюблены.Под бабкиным халатомтвой хмурился пупок среди такой страны!И водка по ножустекала в сок томатный,не смешиваясь с ним.Мы были влюблены.

Мы были влюблены. Сожмись, комок свободы!А за окном луны, понятный для собак,невидимый людьми,шёл не Христос по водам —по крови деспот шёл в бесшумных сапогах.

Плевался кровью кран под кухонною кровлей.И умывались мы, не ведая вины.Струилась в нас любовь, не смешиваясь с кровью.Прости, что в эти днимы были влюблены.

Морганатическую фрамугувыломал я из оконного круга,чем сохранил её дни.Дом ликвидировали без звука.Боже, царя храни!

Этот скрипичный ключ деревянный,свет заоконный, узор обманный,видели те, кто расстрелян, в упор.Смой фонограмму, фата-моргана!У мальчугана заспанный взор…Аж кислотой, сволота, растворили…

– Дети! Как формула дома Романовых?– H2SO4!Боже, храни народ бывшей России!Серные ливни нам отомстили.Фрамуга впечаталась в серых зрачкахмальчика с вещей гемофилией.Не остановишь кровь посейчас.

Морганатическую фрамугувставлю в окошко моей лачугии окаянные дни протянупод этим взглядом, расширенным мукойнеба с впечатанною фрамугой.Боже, храни страну.

Да, но какая разлита разлукав формуле кислоты!И утираешь тряпкою тыдали округи в раме фрамугии вопрошающий взор высоты.

Я спросил у папы римского:«Вы верите в тарелки?»Улыбнувшись, как нелепости,мне ответил папа:

«Нет».

И Христос небес касался,лёгкий, как дуга троллейбуса,чтоб стекала к нам энергия,движа мир две тыщи лет.В Папскую библиотекудух Иванова наведывался.И шуршал рукав папирусный.Был по времени обед.Где-то к Висле мчались лебеди.Шла сикстинская побелка.И на дне реки познанияпоблёскивал стилет.Пазолини вёл на лежбищепо Евангелью и Лесбосу.Боже, где надежда теплится?Кому вернуть билет?Бах ослеп от математики,если только верить Лейбницу.И сибирской группы «Примус»римский пел эквивалент.Округлив иллюминаторы,в виде супницы и хлебницыпроплыла капелла Паццы,как летающий объект.В небесах на телеспутникеСи-би-эс сражалось с Эй-би-си.Жили жалко. Жили мелко.Не было идей.Землю, как такси по вызову,ждала зелёная тарелка.Кто-то в ней спросил по рации:«Вы верите в людей?»

«I had а dream which was not all а dream…» [1]Я в дрёму впал. Но это был не сон.Послушайте! Нам солнце застил дым,с другого полушария несом.Похолодало. Тлели города.Голодный люд сковали холода.Горел лес. Падал. О, земля сиротств —«Rayless and pathless and the icy Earth…» [2]И детский палец, как сосулька, вмёрз.

Что разумел хромающий гяурпод понижением температур?Глядела из промёрзшего дерьмаядерная зима.

Ядерная зима, ядерная зима…Наука – это явление лишь год как узнала сама.Превратится в сосулькупобедившая сторона.Капица снял мне с полки байроновские тома.Байрона прочитайте! Чутьё собачее строф.Видно, поэт – барометрклиматических катастроф.

«I had а dream», – бубнил как пономарьпоэт. Никто его не понимал.Но был документален этот плач,как фото в «Смене» или «Пари матч».В том восемьсот пятнадцатом годувзорвался в Индонезии вулкан.И всю Европу мгла заволоклаот этого вулкана. Как в бреду.«Затменье сердца, – думал он. – Уйду».

Он вышел в сад. Июнь. Лежал в садупятнадцатисантиметровый снег.И вдруг он понял, лишний человек,что страсть к сестре, его развод с женой —всё было частью стужи мировой.Так вот что байронизмом звали мы —предчувствие ядерной зимы!(И Мэри Шелли ему в тот же деньвпервые прочитала «Франкенштейн».)

Свидетельствует Байрон. «Лета нет.Всё съедено. Скелета жрёт скелет,кривя зубопротезные мосты.Прости, любовь, земля моя, прости!

«I had а dream».Леса кричат: «Горим!»Я видел сон… А люди – жертвы псов.Хозяев разрывают на куски.И лишь один, осипнув от тоски,хозяйки щёку мёртвую лизал,дышал и никого не подпускал.Сиротский пёс! Потом и он замёрз.«Rayless and pathless and the icy Earth…»Ты был последним человеком, пёс!»Поэт его не называет «dog».То, может, Бог?Иль сам он был тем псом?

«Я видел сон. Но это был не сон.Мы гибнем от обилия святых,не свято спекулируя на них.Незримый враг торжествовал во мгле.Горело «Голод» на его челе».Тургенев перевёл сии слова.Церковная цензура их сняла,быть может прочитав среди темнот:«Настанет год, России чёрный год…»

«Как холодает! Гады из глубинповылезали. Очи выел дымцивилизации. Оголодал упырь.И человек забыл, что он любил.

Всё опустело. Стало пустотой,что было лесом, временем, травой,тобой, моя любимая, тобой,кто мог любить, шутить и плакать мог —стал комом глины, амока комок!

И встретились два бывшие врага,осыпав пепел родины в руках,недоумённо глянули в глаза —слёз не было при минус сорока —и, усмехнувшись, обратились в прах».

С. П. Капица на телемостукричал в глухонемую пустоту:«От трети бомб – вы все сошли с ума! —наступит ядерная зима.Погубит климат ядерный вулкан…»Его поддерживает Саган.

Вернёмся в текст. Вокруг белым-бело.Вулкана изверженье привелок холере. Триста тысяч унесло.Вот Болдина осеннее село,где русский бог нам перевёл: «Чума…»

Ядерная зима, ядерная зима —это зима сознанья, проклятая Колыма,ну, неужели скосит, – чтобы была нема, —Болдинскую осень ядерная зима?!

Бесчеловечный климат заклиненного ума,всеобщее равнодушье, растущее, как стена.Как холодает всюду! Валит в июле снег.И человеческий климат смертен, как человек.

Станет Вселенная Богу одиночкою, как тюрьма.Богу снится, как ты с ладошкиземляникой кормишь меня.Неужто опять не хлынет ягодный и грибной?Не убивайте климат ядерною зимой!Если меня окликнет рыбка, сверкнув, как блиц,«Дайте, – отвечу, – климатачеловечного без границ!»Модный поэт со стономв наивные временапонял твои симптомы,ядерная зима.

Ведьмы ли нас хоронятв болдинском вихре строф?Видно, поэт – барометрклиматических катастроф.Пусть всемогущ твой кибер,пусть дело моё – труба,я протрублю тебе гибель,ядерная зима!Зачем же сверкали Клиберн,Рахманинов, Баланчин?Не убивайте климат!

Прочтите «I had а dream…»Я видел сон, which was not аll а dream.Вражда для драки выдирает дрын.Я жизнь отдам, чтобы поэта стонперевести: «Всё это только сон».

Я дерево вкопалв национальный парк.В моих ушах звенитнациональный стыд.Кто замутняет ходнациональных вод?

Бьёт в ноздри мне из недрнациональный дух,национальный кедр,национальный дуб.

Светает среди вербнациональный серп.Полз в яблоневый саддонациональный гад.

С холма на сериалполуслепых полянхрусталиком сиялнациональный храм.

Бесчеловечий духсоединил в векахБлаженного петухс чалмами и в крестах.

Пней поднебесный тир.Озёрный Левитан.И небосклон из дырозонных трепетал.

Вдруг Божий белый светрассыпался в моментна центробежный спектрнациональных лент.

Всё резче и краснейбелки моих друзей.И зреет, сроки скрыв,национальный взрыв.

Во время взлёта и перед бураноммои душа и уши не болят —болит какой-то совестибулярный,не ясный для науки аппарат.

Когда, снижаясь, подлетаю к дому,я через дно трепещущее чую,как самолёт с жестяною ладоньюэнергию вбирает полевую.

Читаю ль тягомотину обычнуюили статьи завистливую рвотину,я думаю не об обидчике, —что будет с родиной?

Неужто и она себя утратит —с кукушкой над киржацкою болотиной —и распадётся, как Урарту, —что будет с родиной?

Не административная система —блеск её вёрст, на спиннинги намотанный.Она за белой церковью синеланерадиоактивною смородиной.

Я не хочу, чтобы кричала небучета берёз, белеющих в исподнем.Отец и мать в моих проснулись генах:«Что будет с родиной?»

Я открываю красотуне как иные очевидцы —лишь для того её найду,чтобы с Тобою поделиться.

Увижу ль черносливной косточкойкрай Корсики с полёта птицы,мне сразу возвратиться хочется,чтобы с Тобою поделиться.

Увижу ли на небе ноготь,Тобой остриженный, прилипший,и сердце начинает ёкать,хоть всем не скажешь из приличий.

Дождливый ёжик по тропемерцает, световоды будто.Я всё равно вернусь к Тебе,хотя пути уже не будет.

Зрачки наполнив красотой,чтоб не пролить, сожму ресницы.К Тебе я добреду слепой,чтобы собою поделиться.

Сосем иная тишината, что предшествовала слову, —чем поцелованная словно,что музыкой напоена.

Тебе на локоть села стрекозаи крыльями перебирает —как будто кожи близорукие глазаспокойно стёкла примеряют.

К нам вселился голубойПогубай.Он умылся под струёй,Покупай.Всех обидел голубойОбругай.Наряжается, как площадь Пигаль.Ночью кашляет, как Баба Ягай.

Был по телику художник Хукасай.Его имя переврал Хулигай.Хулигай, Хулигай!Сам дурак – не покупай!

Он, как трубка телефонная,висит.Целый день, не уставая, говорит.Он с Австралиею подсоединён.Вечно занят голубой телефон.

Что ты ищешься у гостя в голове? —может, мысль обнаружишь или две.Тебя били, Хулигай.Ты всё одноговорил: ищу жемчужное зерно.

А вчера он заболел, Погибай,Видно, мысль плохую съел невзначай!..«У меня от кошки сердце болит.Аллергия от неё», – говорит.

Полюбите пианиста!Хоть он с виду неказистыйи умеет плавать как топор.Не спешите разрыдаться —жизнь полна импровизаций.Гениальным может быть тапёр.

Чёрный клавиш – белый клавиш.Всё, что было не поправишь.Он ещё не Рихтер и не Лист.Полюбите пианиста!«Быстро. Быстро. Очень быстро!» —современной музыки девиз.

Но однажды вдруг возниклачемпионка мотоцикла —забежала в зал без всяких дел.И сказала: «Завтра ралли.Догоните на рояле!»И рояль за нею полетел.

И взлетел он на рояле,нажимая на педали.У рояля есть одно крыло.Все машины поотстали.Стал он чемпионом ралли,хоть в рояле тысяча кило.

Полюбите пианиста,закажите «Вальс-мефисто»и летайте ночи напролёт.Не спешите изумляться,жизнь полна импровизаций,с ним в оркестре гонщица поёт.

Гора решенья. И гора страданья.И за спиной Восток.Сквозь гору проступает тайнаяцепочка из крестов.

Он там пятнадцать остановок сделает,припав к камням,как поцелуи осыпают телоот уст к устам.

Он на гору размяться выйдет,и над второй горойон, словно в зеркале, увидиткрест теневой.

И в спину бьющее светило,на облако отбросив тень,Его на небо пригвоздило.Так по сей день:

«Пётр отречётся.Страшной дисциплиноюя форму крестную приму.От рук моих светящиеся линиипродлятся в космос и на Колыму.

Ученики, к чему рыданья?Я так решил. Не отойти.Рейсшина моего страданьяпрочертит человечеству пути».

Оправдываться – не обязательно.Не дуйся, мы не пара обезьян.Твой разум не поймёт – что объяснять ему?Душа ж всё знает – что ей объяснять?

Концерт давно окончен,но песня бесконечна.Снял звукооператор уставший микрофон.Я вместо микрофонаспою в бутон тюльпана!на сцене мировой.

Я вам спою ещё на бис —не песнь свою, а жизнь свою.Нельзя вернуть любовь и жизнь.Но я артист.Я повторю.

Спасибо за тюльпан,за то, что пело в нас,спасибо за тумантвоих опять влюблённых серых глаз.

Я повторю судьбу на бис.Нам только раз в земном краюдарует Бог любовь и жизнь.Но я не Бог.Я повторю.

Можно и не быть поэтомно нельзя терпеть, пойми,как кричит полоска света,прищемлённого дверьми!

ЖЁЛТЫЙ ДОМ