Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932 Страница 47

Гёте*

Вновь раскрыл я старую книгу,—В золотом переплете, с чугунным именем «Гёте».Величавый, оперный мир…Декорации пышны и пряны,Фанфары доходят до солнца.На испытанно-крепком орлином крылеТак любо, плавно качаясь,Смотреть задумчиво вниз —На зеленую пеструю землю…Звенят застольные песни(Теперь их, увы, не поют),Медные, гибкие строфы «Коринфской невесты»,Как встарь, волнуют глаза,Эпиграммы крутыеЗолотыми двустишьями льются…Путники, юные бурши(Вечнонемецкая тема),Песнью родные леса оглашают,—Ели тогда ведь не пахли бензином.Монолог ПрометеяВсе так же наивно и гордо звучитИ предвыспренним пафосом блещет…Фиалки-глазаДобродетельных, плотных немецких красавицСияют лазурно-мещанским уютом(Вздохните! Вздохните!),Итальянские далиКлассическим солнцем согреты,И бюргерский эпос,—Гекзаметры «Германа и Доротеи»Торжественной фугой плывут…

Я вспомнил Веймар,Белый дом в андерсеновском царствеРаспахнутой дверью зиял.Толпа густою икрою текла и текла.Как в паноптикум, в гётевский домПраздные люди стекались,—Посмотреть на конторку великого Гёте,На гусиные перья великого Гёте(Машинки ведь пишущей встарь не водилось),На смертное ложе великого Гёте,На халаты его и жилеты…

От прохожих при жизни не разОн, Прометей прирученный,Действительный, тайный орел,В курятнике мирном живущий,—В парк убегал,В домишко, укрытый плющом,Где вокруг тишинаВ орешнике темном вздыхала,Где строфы влетали в окноПод сонное пение пчел…Но, увы, после смерти —И в парк ворвалась толпа:И каждый безглазый прохожий(Далекий лире, как крот!)Столик пощупать хотел,За которым Гёте работал…

Под липой сидел я вдалиИ думал, как к брату,К столу прислонившись:Зачем мне вещи его?Как щедрое солнце,Иное богатство, мне, скифу чужому,Он в царстве своем показал.И, помню, чело обнаживши,Я памяти мастера старогоТихо промолвил: «Спасибо».

Меланхолическое*

Для души купил я нынчеНа базаре сноп сирени,—Потому что под сиреньюВ гимназические годыДвум житомирским Цирцеям,Каждой порознь, в вечер майскийС исключительною силойОбъяснялся я в любви…С той поры полынный запахНежных гвоздиков лиловыхКаждый год меня волнует,Хоть пора б остепениться,Хоть пора б понять, ей-богу,Что давно уж между нами —Тем житомирским балбесомИ солидным господином,Нагрузившимся сиренью,—Сходства нет ни на сантим…

Для души купил сирени,А для тела — черной редьки.В гимназические годыЭтот плод благословенный,Эту царственную овощь,Запивали мы в беседке(Я и два семинариста)Доброй старкой — польской водкой —Янтареющим на солнцеГорлодером огневым…Ничего не пью давно я.На камин под сноп сирениПоложил, вздохнув, я редьку —Символ юности дурацкой,Пролетевшей кувырком…Живы ль нынче те Цирцеи?Может быть, сегодня утромУ прилавка на базаре,Покупая сноп сирени,Наступал я им на туфли,Но в изгнанье эмигрантскомМы друг друга не узнали?..Потому что только старкаС каждым годом все душистей,Все забористей и крепче,—А Цирцеи и поэты…Вы видали куст сирениВ средних числах ноября?

РУССКИЕ МИРАЖИ*

Эмигрантские сны*

Иван Ильич храпит в постели.В окне — парижская луна.Мотор промчался вдоль панели,Завыл — и снова тишина.Над одеялом виснет кроткоРука Ивана Ильича,А лунный луч у подбородка,Дрожа, кропит овал плеча.Пусть тело умерло в Париже,—Душа, как гимназист зимой,Надела легонькие лыжиИ мчится в прошлое — домой!Ни виз не надо ей, ни франков,Ни эмигрантских директив…Мелькают кровли полустанковДа синий полог спящих нив.

Кружит снежок над дымным Невским.В трамвайных стеклах — пятна лиц.Сосед, склонясь над Достоевским,Разрезал лапой грань страниц.Несутся кони и попоны,На жарких мордах — белый мох,Тюлень-кондуктор полусонныйЗасеребрился, как Енох.Иван Ильич, в тоске сердечной,Спросил: «Который нынче год?»«Чего-с?! Шестнадцатый, конечно…» —Загрохотал кругом народ.Скорей с площадки! Вот раззява:Слетел на даму, словно тюк,И побежал купить направоВ Гвардейском обществе сундук.

Провал — и Псков. Весна в разгаре.Перед Управою — базар.Иван Ильич в триковой пареЗашел к приятелю в амбар.«Ну, как дела?» Хрустя перстами,Купец зевнул: «Снежок окреп…»Иван Ильич всплеснул руками:«Какой снежок?! Да ты ослеп?Еще не поздно… Брось забаву,Продай амбар, и сад, и дом,Отправь жену с детьми в Либаву,А сам за ними — хоть пешком!» —«Эй, малый! — закричал приятель.—Подай мне квасу. Вот так дичь…Не в меру пьешь, спаси, Создатель!Поберегись, Иван Ильич».

Иван Ильич сидит на парте —Как шар обрита голова —И зубрит в яростном азартеФранцузско-русские слова.На кафедре француз скрежещет,А сбоку мямлит Митрофан.Класс свищет, воет, лает, плещет,Француз вопит: «Silence![12] Больван!»Сосед по парте, скорчив рыло,Толкнул Ивана Ильича:«Эй, ты, голландская зубрила,Дай хоть кусочек калача…»Иван Ильич озлился: «Борька!Ты идиот… Настанет день,—Когда-нибудь вздохнешь ты горько,Что на французском спал, как пень…»

Рассветный ветер дунул в щели.В окне сиреневая муть.Труп шевельнулся на постели,Открыл глаза, расправил грудь.В углу газетный лист вчерашний:Словесный бокс, идейный шиш…Кусочек Эйфелевой башниТорчит над гранью серых крыш.Иван Ильич встает, вздыхает,Свирепо чистит башмаки.Под глазом заревом пылаетРумянец заспанной щеки.Протер пенсне обрывком лайки,Слез на паркет в одном носкеИ контрабандой от хозяйкиЗажег спиртовку в уголке.

Сатирикон*

Над Фонтанкой сизо-серойВ старом добром ПетербургеВ низких комнатах уютныхРасцветал «Сатирикон».За окном пестрели баркиС белоствольными дровами,А напротив двор АпраксинВпился охрой в небосклон.

В низких комнатках уютныхБыло шумно и привольно…Сумасбродные рисункиРазлеглись по всем столам.На окне сидел художникИ, закинув кверху гриву,Дул калинкинское пивоСо слюною пополам.

На диване два поэта,Как беспечные кентавры,Хохотали до упадуНад какой-то ерундой…Почтальон стоял у стойкиИ посматривал тревожноНа огромные плакатыС толстым дьяволом-балдой.

Тихий вежливый издатель,Деликатного сложенья,Пробегал из кабинета,Как взволнованная мышь.Кто-то в ванной лаял басом,Кто-то резвыми ногамиЗа издателем помчался,Чтоб сорвать с него бакшиш…

А в сторонке, в кабинете,Грузный, медленный Аркадий,Наклонясь над грудой писем,Почту свежую вскрывал:Сотни диких графомановИзо всех уездных щелейНасылали горы хлама,Что ни день — бумажный вал.

Ну и чушь… В зрачках хохлацкихИскры хитрые дрожали:В первом «Ящике почтовом»Вздернем на кол — и прощай.Четким почерком кудрявымПлел он вязь, глаза прищурив,И, свирепо чертыхаясь,Пил и пил холодный чай.

Ровно в полдень встанет. Баста!Сатирическая банда,Гулко топая ногами,Вдоль Фонтанки цугом шлаК Чернышову переулку…Там, в гостинице «Московской»,Можно досталь съесть и выпить,Поорать вокруг стола.

Хвост прохожих возле сквераОборачивался в страхе,Дети, бросив свой песочек,Мчались к нянькам поскорей:Кто такие? Что за хохот?Что за странные манеры?Мексиканские ковбои?Укротители зверей?..

А под аркой министерстваОколоточный знакомый,Добродушно ухмыляясь,Рявкал басом, как медведь:«Как, Аркадий Тимофеич,Драгоценное здоровье?» —«Ничего, живем — не тужим.До ста лет решил скрипеть!»

До ста лет, чудак, не дожил…Разве мог он знать и чаять,Что за молодостью дерзкойГрянет темная гроза —Годы красного разгула,Годы горького скитанья,Засыпающего пепломВсе веселые глаза…

Сочельник в Пскове*