Белла Ахмадулина - Сборник стихов Страница 49

Тамаз Чиладзе

Петергоф

Опять благословенный Петергофдождям своим повелевает литьсяи бронзовых героев и боговмладенческие умывает лица.

Я здесь затем, чтоб не остаться там,в позоре том, в его тоске и в Неге.Но здесь ли я? И сам я — как фонтан,нет места мне ни на земле, ни в небе.

Ужель навек я пред тобой в долгу —опять погибнуть и опять родиться,чтоб описать смертельную дугуи в золотые дребезги разбиться!

О Петергоф, свежи твои сады!Еще рассвет, еще под сенью древа,ликуя и не ведая беды,на грудь Адамову лицо склоняет Ева.

Здесь жди чудес: из тьмы, из соловьев,из зелени, из вымысла Петрова,того гляди, проглянет Саваоф,покажет лик и растворится снова.

Нет лишь тебя. И все же есть лишь ты.Во всем твои порядки и туманы,и парк являет лишь твои черты,и лишь к тебе обращены фонтаны.

Тамаз Чиладзе

* * *

Да не услышишь ты,да не сорветсяупрек мой опрометчивый,когдауродливое населит сиротствоглаза мои, как два пустых гнезда.

Все прочь лететь — о, птичий долг проклятый!Та птица, что здесь некогда жила,исполнила его, — так пусть прохладойпотешит заскучавшие крыла.

Но без тебя — что делать мне со мною?Чем приукрасить эту пустоту?Вперяю я, как зеркало ночное,серебряные очи в темноту.

Любимых книг целебны переплеты,здесь я хитрей, и я проникну к ним —чтоб их найти пустыми. В переплетывзвились с тобою души-этих книг.

Ну, что же, в милосердии обманномна память мне де оброни пера.Все кончено! Но с пятнышком туманнымстоит бокал — ты из него пила.

Все кончено! Но в скважине замочнойсвеж след ключа. И много лет спустяя буду слушать голос твой замолкший,как раковину слушает дитя.

Прощай же! Я с злорадством затаеннымтвой бледный лоб я вижу за стеклом,и красит его красным и зеленымнавстречу пробегающим огнем.

И в высь колен твое несется платье,и встречный ветер бьет, и в пустыряхтвоя фигура, как фигура Плача,сияет в ослепительных дверях.

Проводники флажками осеняюттвой поезд, как иные поезда,и долог путь, и в вышине зияютглаза мои, как два пустых гнезда.

Тамаз Чиладзе

* * *

Колокола звонят, и старомоднойпечалью осеняют небеса,и холодно, и в вышине холоднойдвух жаворонков плачут голоса.

Но кто здесь был, кто одарил уликойтраву в саду, и полегла трава?маялся, и в нежности великойоливковые трогал дерева?

Еще так рано в небе, и для пеньяпевец еще не разомкнул уста,а здесь уже из слез, из нетерпеньявозникла чьей-то песни чистота.

Но в этой тайне все светло и цельно,в ней только этой речки берега,и ты стоишь одна, и драгоценносияет твоя медная серьга.

Колокола звонят, и эти звукивсей тяжестью своею, наяву,летят в твои протянутые руки,как золотые желуди в траву.

Отар Чиладзе

Снег

Как обычно, как прежде, встречали мы ночь,и рассказывать было бы неинтересно,что недобрых гостей отсылали мы прочьостальным предлагали бокалы и кресла.

В эту ночь, что была нечиста и пуста,он вошел с выраженьем любви и сиротства,как приходят к другим, кто другим не чета,и стыдятся вины своего превосходства.

Он нечаянно был так велик и робел,что его белизну посчитают упрекомвсем, кто волей судьбы не велик и не бел,не научен тому, не обласкан уроком.

Он был — снег. И звучало у всех на устахимя снега, что стало известно повсюду.— Пой! — велели ему. Но он пел бы и так,по естественной склонности к пенью и чуду.

Песня снега была высоко сложенадля прощенья земле, для ее утешенья,и, отважная, длилась и пела струна,и страшна была тонкость ее натяженья.

Голос снега печально витал над толпой.— Пой! — кричали ему. — Утешай и советуй!Я один закричал: — Ты устал и не пой!Твое горло не выдержит музыки этой.

На рассвете все люди забыли певца,занимаясь заботами плача и смеха.Тень упала с небес и коснулась лица —то летел самолет там, где не было снега.

Отар Чиладзе

* * *

В быт стола, состоящий из яств и гостей,в круг стаканов и лиц, в их порядок насущныйя привел твою тень. И для тени твоей —вот стихи, чтобы слушала. Впрочем, не слушай.

Как бы все упростилось, когда бы не снег!Белый снег увеличился. Белая птицапреуспела в полете. И этот успехсам не прост и не даст ничему упроститься.

Нет, не сам по себе этот снег так велик!Потому он от прочего снега отличен,что студеным пробелом отсутствий твоихего цвет был усилен и преувеличен.

Холод теплого снега я вытерпеть мог —но в прохладу его, волей слабого жеста,привнесен всех молчаний твоих холодок,дабы стужа зимы обрела совершенство.

Этим снегом, как гневом твоим, не любим,я сказал своей тени: — Довольно! Не надо!Оглушен я молчаньем и смехом твоими лицом, что белее, чем лик снегопада.

Ты — во всем. Из всего — как тебя мне извлечь?Запретить твоей тени всех сказок чрезмерность.твое тело услышать, как внятную речь,где прекрасен не вымысел, а достоверность?

Снег идет и не знает об этом. Летити об этом не ведает белая птица.Этот день лицемерит и делает вид,что один, без тебя он сумеет продлиться.

О, я помню! Я сам был огромен, как снег.Снега не было. Были огромны и страннывозле зренья и слуха — твой свет и твой смех,возле губ и ладоней — вино н стаканы.

Но не мне быть судьей твоих слов и затей!Ты прекрасна. И тень твоя тоже прекрасна.Да хранит моя тень твою слабую теньтам, превыше всего, в неуюте пространства.

Отар Чиладзе

* * *

Я попросил подать вина и пил.Был холоден не в меру мой напиток.В пустынном зале я делил мой пирсо сквозняком и запахом опилок.

Несмелый локоть горестной зимыиз тьмы, снаружи лег на подоконник.Из сумрачных берлог, из мглы земли,наверно, многих, но не знаю, скольких,

рев паровозов вышел и звучал.Не ведаю, что делалось со мною,но мне казалось — плач их означалто, что моею было тишиною.

Входили люди, супа, папироссебе просили, поступали простои упрощали разнобой сиротствдо одного и общего сиротства.

Они молчали, к помыслам своимподняв многозначительные лица,как будто что-то, ведомое им,намеревалось грянуть и случиться.

Их тайна для меня была темна.Я не спешил расспрашивать об этом.Желанием моим или винабыло — увидеть снег перед рассветом.

Снег начинался около крыльца,и двор был неестественно опрятен,словно постель умершего жильца,где новый штрих уже невероятен.

Свою печаль я укротил вином,но в трезвых небесах неукрощенныхзвучала встреча наших двух именпредсмертным звоном двух клинков скрещенных.

Отар Чиладзе

Шел дождь…

Шел дождь — это чья-то простая душапеклась о платане, чернеющем сухо.Я знал о дожде. Но чрезмерность дождябыла впечатленьем не тела, а слуха.

Не помнило тело про сырость одежд,но слух оценил этой влаги избыток.Как громко! Как звонко! Как долго! О, где жспасенье от капель, о землю разбитых!

Я видел: процессии горестный горбвлачится, и струи небесные льются,и в сумерках скромных сверкающий гробзошел, как огромная черная люстра.

Быть может, затем малый шорох земнойказался мне грубым и острым предметом,что тот, кто терпел его вместе со мной,теперь не умел мне способствовать в этом.

Не знаю, кто был он, кого он любил,но как же в награду за сходство, за странность,что жил он, со мною дыханье делил,не умер я — с ним разделить бездыханность!

И я не покаран был, а покорентой малостью, что мимолетна на свете.Есть в плаче над горем чужих похоронслеза о родимости собственной смерти.

Бессмертья желала душа и лгала,хитросплетенья дождя расплетала,и капли, созревшие в колокола,раскачивались и срывались с платана.

Отар Чиладзе