Александр Големба - Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения Страница 6

СТИХИ О ПРОГРЕССЕ КИНОИСКУССТВА

Мы мир увидали волшебной зимою,и всюду кино бушевало немое,и были трамваи в беззвучном снегу,и хлопья летели пушисто и слепона паперти храмов, на вывески нэпа,на всё, чего вспомнить теперь не могу.

Шла лента, подрагивая и мигая,но вскоре явилась картина другая:тапер и Шопен получили расчет,и стали, почти осязаемо-близки,зловеще трещать пулеметные диски, –так годы проходят, так время течет.

Потом мы постигли могущество цвета,давно непрерывная шла эстафета, –как ярко… И зал от восторга притих.Но надо сказать (опечалившись крайне),что лучше всего на обычном экране кровь,алая кровь выходила у них.

Теперь нам твердят об экране широком,но съемки страдают каким-то пороком, –и долго ль осталось нам жить на земле?Не выйти из круга раздумий тревожных,и скоро механик (проклятый сапожник)докрутит картину в погибельной мгле.

«Миновало – и не в счет…»

Миновало – и не в счет,отгремели батареи;всё проходит, всё течет:панта реи, панта реи…

КАРЕГЛАЗОЕ ПЛЕМЯ

«Свою судьбу яви…»

Свою судьбу явивосторгу моему,когда закон любвивплывает в дождь и тьму.

Упрям любви закон,закон благих недель:балкон, Лаокоон,восторга цитадель

скульптур холодный гипс,ночных дождей тщета,восторга трудный всхлипи хижин нищета.

Пусть вспомнит, кто не глуп,ночных стихий испуг,печаль ночных халуп,тоску ночных лачуг.

Тревог иной любвия сердцем не пойму:свою судьбу явивосторгу моему!

ЖЕЛЕЗНЫЙ ЦВЕТОК

Ты Железный Цветок, бесполезный железный цветок,родич Розы Ветров, а над ней соловьям не распеться,ты печалей моих, ты отрад моих горький итог,юность, юность моя, джовиньецца моя, джовиньецца!Что мне делать с тобой, если порохом сумрак пропах,если смерть заменила чудесный обычай рождений,если стебель в шипах, если стебель в колючих шипах,если стебель в шипах, словно проволока заграждений?Родич Розы Ветров, слишком сумрачен твой вертоград,горизонт разделен на покорные, плоские румбы,онемели кусты, не слыхать соловьиных рулад,и прильнули к земле пышногрудые, круглые клумбы!Пробежит, пробежит, пробежит электрический ток,как по проволке той, и умрут соловьи до рассвета…Электрический ток, ты к пернатым совсем не жесток,а из их язычков не угодно ль отведать паштета?!Ветры гнали меня, а теперь отдохнуть бы в саду,навалиться бы грудью, прижаться бы грудью к ограде,к завитушкам ее… Я отрады нигде не найду,я награды нигде не найду, даже в мертвом твоем вертограде…И нагрянет зима, и воспрянет хромая зима,и метели, метели, метели завьются спиралями стружек!А тебе бы к теплу, а тебе бы в людские дома,а тебе бы уйти, а тебе бы укрыться от стужи!Там, за рамой двойною, за хмурью замазанных пор,корешки золотые, которых я гладить не вправе;за волнистыми стеклами спит кузнецовский фарфор,и предчувствует бурю барометр в дубовой оправе.Надвигается полночь, хрипит, и скрежещут часы,и – рукою подать, а не видно за снежною мутью…Мой железный цветок, даже светлые капли росына твои лепестки оседают мертвящею ртутью!Что мне делать с тобой: на порошей покрытый порог обронить?Подарить ли кому? Разыграть ли тебя в лотерею?Мой Железный Цветок, бесполезный железный цветок,я дыханьем своим, я дыханьем тебя отогрею!

«Милый друг, тужить не надо…»

Милый друг, тужить не надо…Милый друг, я не тужу…Кто, скажи, твоя отрада…Ни за что я не скажу…

Чья душа, скажи на милость,ровно в клетке истомилась,в прутья тонкие впилась,чья немеркнущая жалостьразыгралась, разбежалась,от своих оторвалась, ась…

Да, ничья душа не тужит,никому ее не жаль,а твоя, твоя душа ль, –ворон вьется, ворон кружит,точно траурная шаль.

И поют хамлеты хоромв суматохе хоровой:«Ты не вейся, черный ворон,над моею головой».

Ворон — черное крыло,неученое ракло.

ЛЕБЕДИ ГАЛАЦА

Вот и сразу прямо с плацапересверк лебяжьих крыл:мчатся лебеди Галацав синь кладбищенских ветрил, –ты из рук их кормишь просомили звездным февралем, –в мире зеленоволосомвремя с темным фонарем!

И опять нельзя влюблятьсяв робкий девичий уют:снова лебеди Галацапо земным прудам плывут,снова лебедь, снова ревность,снова щебет, снова ночь, –снова спит ночное древо,уплывают мысли прочь!

И плывут они по древнимводам, по озерной мгле,по кладбищенским деревьям,мимо правды на земле, —под шумящим кипарисом,возле пепельной воды,профиль в синь ночную вписан,дремлют мертвые пруды!

Это тьму крылом колеблет,раздвигает мглу ночейзолотой галацкий лебедь,белый, черный и ничей!

ЧУГУН

Студеной оскомой, московской судьбиной,дурман, снегопад, белена.В метро с незнакомой, в туннель с нелюбимой,любимая нынче больна.

И скованы реки, и веки в движенье,и прочно забыт ледостав,и два отраженья – чужих отраженьялетят по чугунным мостам.

Мосты! Вы знавали скрипенье полозьеви грохот военных музык!Чугун обжигает на лютом морозе,лизни – и примерзнет язык.

Топорики, дротики, римские каски,ворота с чугунным зверьем, –а есть еще метод блуждающей маски,технический киноприем.

И снова в ленивом, в уклончивом,в женском ресницы мои прикурнут,и восемь вагонов, вспорхнув на Смоленском,на Киевском в землю нырнут.

Я заполночь с Курского в Харьков уеду,бежав ледяного огня,и восемь вагонов по снежному следув Подольске нагонят меня.

И снова почудится или приснится…И снова припомнятся мнеустало опущенные ресницыи руки на простыне.

А в Харькове одурь, а в Харькове отдых,там сердца заплеванный кринзабыт меж хвощами морозных разводовна стеклах январских витрин!

Зима зазывала, цвела, тормошила,визжала, снежа рубежи:жужжи, бормашина, жужжи, бормашина,жужжи, бормашина, жужжи!

Зима завязала, свела, развязала,зима задышала в лицо:одиннадцать нерасторжимых вокзаловменя заключили в кольцо.

Где город искомый, где город родимый?В другом проброжу дотемна.В метро с незнакомой, в туннель с нелюбимой,любимая нынче больна.

КОГДА ПАВОДКОМ ПАХНЕТ ТРАВА

Этих черных ночей чернота,чернота этих черных ночей,и умытых огней череда,и вечерних рубинов ручей,

– за углом, там, где домс длинным номером четырехзначным,можно образ признать неудачным,но дышать этим тминным теплом,за углом.

За углом, где дыханье морейотдаленных почти уловимо,где еще не совсем пантомима,а театр золотых якорей;за углом, где дыханье морейотдаленных почти уловимо.

Крышей дома ладони сложи,крышей теплого зимнего дома,где готовы пылать, как солома,отдаленных ночей рубежи;крышей дома ладони сложи,крышей теплого дивного дома,дымного дома.

Розоваты ладони твоинад моей стосвечовой лампадой, –сердце, в бездну доверчиво падайи не ведай о смутной любви, –розоваты ладони твоинад моей стосвечовой лампадой.

Этажи, этажи, этажи, –где-то в море хребет волнолома, –и готовы вспорхнуть, как солома,дни, что свежестью ранней свежи;так былое с грядущим свяжи,чтобы не было счастью излома!

Ах, как холоден он, волнолом,спозаранку, – и как это странно, –словно челюсти левиафанакто-то темным одел серебром, —ах, как холоден он, волнолом,в сыроватых объятьях тумана!

Как пространство от влаги туманно, –прикоснись ко мне диким жезлом,испытай мою жизнь на излом,замахнись палашом пехлевана;как пространство от влаги туманно, –так раздвинь эту влагу веслом…

Паруса, паруса, паруса, –парусины красивая поросль,а судьба – это вместе иль порознь,на полвека иль четверть часа,а судьба – это вечная скорость,паруса, паруса, паруса…

Паруса – это звон в тетиве,паруса – это зов издалека, –в зазеркальи, в зеленой травеперстенек золотого упрека,а трава – вот такой гущины,а трава – вот такой вышины,и – коси, не коси ее вовсе –вечным шелестом прелесть шумна,когда паводком пахнет трава, –всей душой к переменам готовься,когда паводком пахнет трава!

Милый друг, по путям торжествавозвратись к этим пепельным ивам,воротись к этим вербам тоскливым,к этим дельтам в сто два рукаваи протокам как свет прихотливым, –будь счастливым над вешним разливом, –постарайся казаться счастливым,когда паводком пахнет трава!

Когда паводком пахнет трава,мое сердце стучит, как телега,по проселкам земного ночлега,возле дельты в сто два рукава, —научись же молчанью ночлега,когда паводком пахнет трава.

День вступает в слепые права,ночь прозренья уже за плечами, –вьется хлопьями влага молчаньявозле дельты в сто два рукава, –и слова, растеряв свою спесь,вдруг становятся полой водою,вдруг становятся теплой ладонью,вдруг становятся тонкой латуньюи бренчат, завлекая колдунью,когда паводком пахнет трава.

Ах, колдунья моя, ты права, ты права,словно серп новолунья;ты сперва – как аккорд семиструнья,а потом – как ночная молва,ты – как вечность без грубых затей,без какой-то тревоги постылой,ты – как мальвы Украйны моей,как подсолнухи родины милой.

Есть права у грамматики дошлойи у сердца есть тоже права, –пусть истоптана эта травамикропористой резвой подошвой,пусть в окурках трава, и в чаду,и в осколках, подобных алмазу, –обрываю последнюю фразу,неподвластный земному экстазу,повинуясь иному приказу,в клочья темную рву полуфразу…

Потому что никчемны слова…

В клочья рву эту смутную фразу,постигая все истины сразу,когда паводком пахнет трава.

ГОЛЛАНДЕЦ ЛЕТУЧИЙ