Николай Тарусский - Знак земли: Собрание стихотворений Страница 6

IV

ПОЛК

Полк шел на север. НепогодаКлубила из открытых ям.Полк проходил по огородамИ по картофельным полям.Косили дождевые капли,Жужжали в мокрой синеве.В дыму, в пожухнувшей ботвеТорчали заступы и грабли.И обвисала, мокла, гаслаНа русых, на усатых пряслахКурящаяся конопля.Полк шел на север. В ночь. В поля.

А за рабочими штыкамиС их петербургским говоркомСквозь щель, украдкой, за дверямиПодсматривали всем селом.В закутах плакали телята,И под накрапом вятских звездМолодки в темноте мохнатойСадились на капустный воз.

И с Вятки ль, с Вологды ль, с Двины ли –Дул норд. И, миновав кресты,В которых псы по-волчьи выли,Пройдя овраги и мосты,По кочкам и болотным цвелямВ разбитых рыжих сапогах,Печатая глубокий шаг,Полк проходил через недели.

Всё было чуждым. И закатСреди рогатых темных елок.И горбунки ребристых хат.И бельма окон. Длинен, дологБыл путь. А ветер гнул шесты,Качал ворон, сбивал рябину;А серый снег летел в кустыИ обсыпал крупой холстину.

Полк шел на север. Он забылОб отдыхе. Его трехрядкиМолчали. Из болотных жилРжавь проступала. В лихорадке,Скрипя зубами, – год не в год, –Они молчали, шли вперед.Болота. Елки. Целина.Звонарни. Ветряки. Ограды.Холстина. Волки. Конокрады.Полк шел на север. Шел без сна.1934

МОЯ РОДОСЛОВНАЯ

1. Прадед

Есть во мне горячая струяНепоседливой монгольской крови.И пускай не вспоминаю яТравянистых солнечных становий.

И пускай не век, а полтораЗадавили мой калмыцкий корень, –Не прогнать мне предков со двора,Если я, как прадед, дик и черен!

Этот прадед, шут и казачок,В сальном и обтерханном камзоле,Верно, наслужить немного мог,Если думал день и ночь о воле.

Спал в углу и получал щелчки.Кривоногий, маленький, нечистый –Подавал горшки и чубукиБарыне плешивой и мясистой.

И, недосыпая по ночам,Мимо раскоряченных дивановКрадучись, согнувшись пополам,Сторонясь лакеев полупьяных,

Покидал буфетную и брелВспоминать средь черной пермской ночиРжание кобыл да суходол,Да кибиток войлочные клочья.

Видно, память предков горяча,Если до сих пор я вижу четко,Как стоит он – а в руке свеча –С проволочной реденькой бородкой.

Наконец, отмыт, одет, обут,В бариновом крапленом жилете.Сапоги до обморока жмут,А жилет обвис, как на скелете.

А невеста в кике, в распашнойТелогрее, сдвинув над глазамиЛокти, разливается рекой,Лежа на полу под образами.

«Замуж за уродца не хочу!Только погляжу, как всю ломает!»А уродец, выронив свечу,Ничего, как есть, не понимает.

Девка хороша, как напоказ,В лентах розовых и золоченых.Но лишь только барынин приказИсполняет жалкий калмычонок.

Он не видит трефовой косы,Бисерного обруча на шее,Как не спит, как в горькие часы,Убиваясь, девка хорошеет;

Как живет, смирившись, с калмыком…Так восходит, цепкий и двукровный,Из-за пермских сосен, прямиком,Дуб моей жестокой родословной.

2. Дед

Смуглолиц, плечист и горбонос,В плисовой подбористой поддевкеИ в сорокаградусный морозВ сапожках на звончатых подковках,

Сдерживая жарких рысаков,Страшных и раскормленных, что кадки,Он сдирал с обмерзших кулаковКожу из-под замшевой перчатки.

И едва, как колокол, бочком,Тучная купчиха выплывала,Мир летел из-под копыт волчком:Слева – вороной, а справа – чалый.

Тракт визжал, и кланялись дома.Мокрый снег хлестал, как банный веник.И купчиха млела: «Ну, Кузьма!Хватит! Поезжай обыкновенно!

Ублажил. Спасибо, золотой!»И косилась затомленным глазомНа вихор и на кушак цветной,Словно радугой он был подвязан,

Строгий воспитатель жеребцовВ городах губернских и уездных,Из молодцеватых кучеровДед мой вскоре сделался наездник.

И отцов калмыцкий огонекЖег, должно быть, волжскими степями,Если он, усаживаясь вскокИ всплеснув, как струнами, вожжами,

С бородой, отвеянной к плечам,С улыбающимися клыкамиПо тугим оранжевым кругамГнался за литыми рысаками.

Богатейки выдыхали: «Ах!»В капорах, лисицах, пелеринах,Загодя гадая о бровяхСросшихся и взглядах ястребиных.

И не раз в купеческом тепле,У продолговатых, жесткокрылыхФикусов, с гитарой на столе,Посреди графинов, рюмок, вилок,

Обнимаясь с влюбчивой вдовой,Он размашистые брови хмурилПеред крутобокой, городскойЮбкою на щегольском турнюре…

И когда ревнивица, куркомЩелкнув в истерической горячке,Глянула: на простынях ничкомОн лежал, забыв бега и скачки.

И, как будто вольный человек,А купцов холуй на самом деле,Свой завившийся короткий векКончил на купчихиной постели.

3. Внук

Что же, – видно, очередь за внуком?Вот я – лысоват, немолод, дик.Знать, не сразу трудную наукуЖизни человеческой постиг.

Я родился в стародавнем мире –Под пасхальный гром колоколовС образами, с ладаном в квартире,С пеньем камилавочных попов.

Маменькин сынок и недотрога,Я тихонько жил, тихонько рос,И катилась предо мной дорога,Легкая для жизненных колес.

Ввергнутый в закон старозаветныйСо своей судьбишкой – не судьбой, –Я, обремененный, многодетный,Звезд не видел бы над головой.

Но страна хотела по-другому.И крутой падучий ледоходСмыл дорогу, разметал хоромыИ, как льдинку, выбросил вперед.

И среди широкой звездной ночи,Посреди бугристых падуновВдруг очнулся маменькин сыночекГоленьким, почти что без штанов.

…Был учителем, чернорабочим,Был косцом, бродягой, рыбаком.И по-лисьи облезали клочьяСтарой шкуры с вешним ветерком.

И звериная тугая линькаПо пути не раз лишала сил,Потому что каждую шерстинкуЯ из сердца сызмала растил.

И она тем медленней, труднееПроходила, что в моей кровиКровь текла дворовых и лакеев,Ваша кровь, о, родичи мои!

Эта кровь, не верившая в небо,В право правды, в честные глаза,В сладость человеческого хлеба,Покрывала всюду, где б я ни был,Черной двойкой красного туза.

И когда б не годы, не учебаУ плечистых, грубоватых лет,Может быть, как волк широколобый,Я блуждал, разнюхивая след.

Может быть, и я бы лег на отдыхПод многопудовою плитойВозле сосен в желтоперых звездахДомовитым страшным Калитой.Август – сентябрь 1934

ВЬЮГА (1918)