Саша Черный - Стихотворения Страница 6

На вербе[63]

Бородатые чуйки[64] с голодными глазамиХрипло предлагают «животрепещущих докторов»[65],Гимназисты поводят бумажными усами,Горничные стреляют в суконных юнкеров.

Шаткие лари, сколоченные наскоро,Холерного вида пряники и халва,Грязь под ногами хлюпает так ласково,И на плечах болтается чужая голова.

Червонные рыбки из стеклянной обителиГрустно-испуганно смотрят на толпу.«Вот замечательные американские жители[66] —Глотают камни и гвозди, как крупу!»

Писаря выражаются вдохновенно-изысканно,Знакомятся с модистками и переходят на ты,Сгущенный воздух переполнился писками,Кричат бирюзовые бумажные цветы.

Деревья вздрагивают черными ветками,Капли и бумажки падают в грязь.Чужие люди толкутся между клеткамиИ месят ногами пеструю мазь.

Пасхальный перезвон

Пан-пьян! Красные яички.Пьян-пан! Красные носы.Били-бьют! Радостные личики.Бьют-били! Груды колбасы.

Дал-дам! Праздничные взятки.Дам-дал! И этим и тем.Пили-ели! Визиты в перчатках.Ели-пили! Водка и крем.

Пан-пьян! Наливки и студни.Пьян-пан! Боль в животе.Били-бьют! И снова будни.Бьют-били! Конец мечте.

Городская сказка

Профиль тоньше камеи,Глаза как спелые сливы,Шея белее лилеиИ стан как у леди Годивы[67].

Деву с душою бездонной,Как первая скрипка оркестра,Недаром прозвали мадоннойМедички шестого семестра.

Пришел к мадонне филолог,Фаддей Симеонович Смяткин.Рассказ мой будет недолог:Филолог влюбился по пятки.

Влюбился жестоко и сразуВ глаза ее, губы и уши,Цедил за фразою фразу,Томился, как рыба на суше.

Хотелось быть ее чашкой,Братом ее или теткой,Ее эмалевой пряжкойИ даже зубной ее щеткой!..

«Устали, Варвара Петровна?О, как дрожат ваши ручки!» —Шепнул филолог любовно,А в сердце вонзились колючки.

«Устала. Вскрывала студента:Труп был жирный и дряблый.Холод… Сталь инструмента. —Руки, конечно, иззябли.

Потом у Калинкина моста[68]Смотрела своих венеричек.Устала: их было до ста.Что с вами? Вы ищете спичек?

Спички лежат на окошке.Ну, вот. Вернулась обратно,Вынула почки у кошкиИ зашила ее аккуратно.

Затем мне с подругой досталисьПрепараты гнилой пуповины.Потом… был скучный анализ:Выделенье в моче мочевины…

Ах, я! Прошу извиненья:Я роль хозяйки забыла, —Коллега! Возьмите варенья —Сама сегодня варила».

Фаддей Симеонович СмяткинСказал беззвучно: «Спасибо!»А в горле ком кисло-сладкийБился, как в неводе рыба.

Не хотелось быть ее чашкой,Ни братом ее и ни теткой,Ни ее эмалевой пряжкой,Ни зубной ее щеткой!

В гостях

(Петербург)

Холостой стаканчик чаю(Хоть бы капля коньяку),На стене босой Толстой[69].Добросовестно скучаюИ зеленую тоскуЗаедаю колбасой.

Адвокат ведет с коллегойСпециальный разговор.Разорвись – а не поймешь!А хозяйка с томной негой,Устремив на лампу взор,Поправляет бюст и брошь.

«Прочитали Метерлинка[70]?»– «Да. Спасибо, прочитал…»– «О, какая красота!»И хозяйкина ботинкаВзволновалась, словно в шквал.Лжет ботинка, лгут уста…

У рояля дочь в реформе,Взяв рассеянно аккорд,Стилизованно молчит.Старичок в военной формеПрежде всех побил рекорд —За экран залез и спит.

Толстый доктор по ошибкеЖмет мне ногу под столом.Я страдаю и терплю.Инженер зудит на скрипке.Примирясь и с этим злом,Я и бодрствую, и сплю.

Что бы вслух сказать такое?Ну-ка, опыт, выручай!«Попрошу… еще стакан…»Ем вчерашнее жаркое,Кротко пью холодный чайИ молчу, как истукан.

Европеец

В трамвае, набитом битком,Средь двух гимназисток, бочком,Сижу в настроенье прекрасном.

Панама сползает на лоб.Я – адски пленительный сноб,В накидке и в галстуке красном.

Пассаж[71] не спеша осмотрев,Вхожу к «Доминику»[72], как лев,Пью портер, малагу и виски.

По карте, с достоинством емСосиски в томате и крем,Пулярдку и снова сосиски.

Раздуло утробу копной…Сановный швейцар предо мнойТолкает бесшумные двери.

Умаявшись, сыт и сонлив,И руки в штаны заложив,Сижу в Александровском сквере[73].

Где б вечер сегодня убить?В «Аквариум»[74], что ли, сходить?Иль, может быть, к Мери слетаю?

В раздумье на мамок смотрю,Вздыхаю, зеваю, курюИ «Новое время»[75] читаю…

Шварц[76], Персия, Турция… Чушь!Разносчик! Десяточек груш…Какие прекрасные грушки!

А завтра в двенадцать часовНа службу явиться готов,Чертить на листах завитушки.

Однако: без четверти шесть.Пойду-ка к «Медведю»[77] поесть,А после – за галстуком к Кнопу[78].

Ну как в Петербурге не жить?Ну как Петербург не любитьКак русский намек на Европу?

Мухи

На дачной скрипучей верандеВесь вечер царит оживленье.К глазастой художнице ВандеСлучайно сползлись в воскресеньеПровизор, курсистка, певица,Писатель, дантист и девица.

«Хотите вина иль печенья?» —Спросила писателя Ванда,Подумав в жестоком смущенье:«Налезла огромная банда!Пожалуй, на столько барановНе хватит ножей и стаканов».

Курсистка упорно жевала.Косясь на остатки от торта,Решила спокойно и вяло:«Буржуйка последнего сорта».Девица с азартом макакиСмотрела писателю в баки.

Писатель, за дверью на полкеНе видя своих сочинений,Подумал привычно и колко:«Отсталость!» И стал в отдаленье,Засунувши гордые рукиВ триковые стильные брюки.

Провизор, влюбленный и потный,Исследовал шею хозяйки,Мечтая в истоме дремотной:«Ей-богу, совсем как из лайки!..О, если б немножко потрогать!»И вилкою чистил свой ноготь.

Певица пускала руладыВсё реже, и реже, и реже.Потом, покраснев от досады,Замолкла: «Не просят! Невежи…Мещане без вкуса и чувства!Для них ли святое искусство?»

Наелись. Спустились с верандыК измученной пыльной сирени.В глазах умирающей ВандыЛюбезность, тоска и презренье:

«Свести их к пруду иль в беседку?Спустить ли с веревки Валетку?»

Уселись под старой сосною.Писатель сказал: «Как в романе…»Девица вильнула спиною,Провизор порылся в карманеИ чиркнул над кислой певичкойБенгальскою красною спичкой.

«Смех сквозь слезы»[79]

(1809–1909)

Ах, милый Николай Васильич Гоголь!Когда б сейчас из гроба встать ты мог,Любой прыщавый декадентский щегольСказал бы: «Э, какой он, к черту, бог?Знал быт, владел пером, страдал. Какая редкость!А стиль, напевность, а прозрения печать,А темно-звонких слов изысканная меткость?..Нет, старичок… Ложитесь в гроб опять!»

Есть между ними, правда, и такие,Что дерзко от тебя ведут свой тусклый родИ, лицемерно пред тобой согнувши выи,Мечтают сладенько: «Придет и мой черед!»Но от таких «своих», дешевых и развязных,Удрал бы ты, как Подколесин, чрез окно…[80]Царят! Бог их прости, больных, пустых и грязных,А нам они наскучили давно.

Пусть их шумят… Но где твои герои?Все живы ли, иль, небо прокоптив,В углах медвежьих сгнили на покоеПод сенью благостной крестьянских тучных нив?Живут… И как живут! Ты, встав сейчас из гроба,Ни одного из них, наверно б, не узнал:Павлуша Чичиков – сановная особаИ в интендантстве патриотом стал, —

На мертвых душ портянки поставляет(Живым они, пожалуй, ни к чему),Манилов в Третьей Думе[81] заседаетИ в председатели был избран… по уму[82].Петрушка сдуру сделался поэтомИ что-то мажет в «Золотом руне»[83],Ноздрев пошел в охранное[84] – и в этомНашел свое призвание вполне.

Поручик Пирогов с успехом служит в Ялте[85]И сам сапожников по праздникам сечет,Чуб[86] стал союзником и об еврейском гвалтеС большою эрудицией поет.Жан Хлестаков работает в «России»[87],Затем – в «Осведомительном бюро»[88],Где чувствует себя совсем в родной стихии:Разжился, раздобрел, – вот борзое перо!..

Одни лишь черти, Вий[89] да ведьмы и русалки.Попавши в плен к писателям modernes,Зачахли, выдохлись и стали страшно жалки,Истасканные блудом мелких скверн…

Ах, милый Николай Васильич Гоголь!Как хорошо, что ты не можешь встать…Но мы живем! Боюсь – не слишком много льНам надо слышать, видеть и молчать?

И в праздник твой, в твой праздник благородный,С глубокой горечью хочу тебе сказать:«Ты был для нас источник многоводный,И мы к тебе пришли теперь опять, —Но «смех сквозь слезы» радостью усталойНе зазвенит твоим струнам в ответ…Увы, увы… Слез более не стало,И смеха нет».

Стилизованный осел[90]