Андрей Вознесенский - Тьмать Страница 65

Для его суровой снежной страны апельсины были ввозной диковиной. Кроме того, в апельсинном горьком запахе ему чудилась какая-то катастрофа, срыв в её жизни, о котором она не говорила и от которого забывалась с ним. Он не давал ей расплачиваться, комплексуя с любой валютой.

Не зная языка, что она понимала в его славянских песнях? Но она чуяла за исступлённостью исполнения прорывы судьбы, за его романтическими эскападами, провинциальной неотёсанностью и развязностью поп-звезды ей чудилась птица иного полёта. В тот день он получил первый аванс за пластинку. «Прибарахлюсь, – тоскливо думал он, возвращаясь в отель. – Куплю тачку. Домой гостинцев привезу».

В отеле его ждала телеграмма: «Прилетаю ночью тчк Апельсин». У него бешено заколотилось сердце. Он лёг на диван, дремал. Потом пошёл во фруктовую лавку, которых много вокруг «Челси». Там при вас выжимали соки из моркови, репы, апельсинов, манго – новая блажь большого города. Буйвологлазый бармен прессовал апельсины.

– Мне надо с собой апельсинов.

– Сколько? – презрительно промычал буйвол.

– Четыре тыщи.

На Западе продающие ничему не удивляются. В лавке оказалось полторы тысячи. Он зашёл ещё в две.

Плавные негры в ковбойках, отдуваясь, возили в тележках тяжкие картонные ящики к лифту. Подымали на десятый этаж. Постояльцы «Челси», вздохнув, невозмутимо смекнули, что совершается выгодная фруктовая сделка. Он отключил телефон и заперся.

Она приехала в десять вечера. С мокрой от дождя головой, в чёрном клеенчатом проливном плаще. Она жмурилась.

Он открыл ей со спутанной причёской, в расстёгнутой полузаправленной рубахе. По его растерянному виду она поняла, что она не вовремя. Её лицо осунулось. Сразу стала видна паутинка усталости после полёта. У него кто-то есть! Она сейчас же развернётся и уйдёт.

Его сердце колотилось. Сдерживаясь изо всех сил, он глухо и безразлично сказал:

– Проходи в комнату. Я сейчас. Не зажигай света – замыкание.

И замешкался с её вещами в полутёмном предбаннике.

Ах так! Она ещё не знала, что сейчас сделает, но чувствовала, что это будет что-то страшное. Она сейчас сразу всё обнаружит. Она с размаху отворила дверь в комнату. Она споткнулась. Она остолбенела. Пол пылал.

Тёмная пустынная комната была снизу озарена сплошным раскалённым булыжником пола.

Пол горел у неё под ногами. Она решила, что рехнулась. Она поплыла.

Четыре тысячи апельсинов были плотно уложены один к одному, как огненная мостовая. Из некоторых вырывались язычки пламени. В центре подпрыгивал одинокий стул, будто ему поджаривали зад и жгли ноги. Потолок плыл алыми кругами.

С перехваченным дыханием он глядел из-за её плеча. Он сам не ожидал такого. Он и сам словно забыл, как четыре часа на карачках укладывал эти чёртовы скользкие апельсины, как через каждые двадцать укладывал шаровую свечку из оранжевого воска, как на одной ноге, теряя равновесие, длинной лучиной, чтобы не раздавить их, зажигал, свечи. Пламя озаряло пупырчатые верхушки, будто они и вправду раскалились. А может, это уже горели апельсины? И все они оранжево орали о тебе.

Они плясали в твоём обалденном чёрном проливном плаще, пощёчинами горели на щеках, отражались в слезах ужаса и раскаянья, в твоей пошатнувшейся жизни. Ты горишь с головы до ног. Тебя надо тушить из шланга! Мы горим, милая, мы горим! У тебя в жизни не было и не будет такого. Через пять, десять, через пятнадцать лет ты так же зажмуришь глаза – и под тобой поплывёт пылающий твой единственный неугасимый пол. Когда ты побежишь в другую комнату, он будет жечь тебе босые ступни. Мы горим, милая, мы горим. Мы дорвались до священного пламени. Уймись, мелочное тщеславие Нерона, пылай, гусарский розыгрыш в стиле поп-арта!

Это отмщение ограбленного эвакуационного детства, пылайте, напрасные годы запоздавшей жизни. Лети над метелями и парижами, наш пламенный плот! Сейчас будут давить их, кувыркаться, хохотать в их скользком, сочном, резко пахучем месиве, чтоб дальние свечки зашипели от сока…

В комнате стоял горький чадный зной нагретой кожуры.

Она коротко взглянула, стала оседать. Он едва успел подхватить её.

– Клинический тип, – успела сказать она. – Что ты творишь! Обожаю тебя…

Через пару дней невозмутимые рабочие перестилали войлок пола, похожий на абстрактный шедевр Поллока и Кандинского, беспечные обитатели «Челси» уплетали оставшиеся апельсины, а Ширли Кларк крутила камеру и сообщала с уважением к обычаям других народов: «Русский дизайн».

2006

Мой кулак снёс мне полчелюсти.И мигает над губойглаз на нитке. Зато в целости!Вечный бой с самим собой.

Я мечтал владеть пекарнейгде жаровни с выпечкой,чтоб цедить слова шикарнонад губою выпяченной.

Чтобы делать беззаконийобезьяны не могли,мчитесь, сахарные кони,в марципановой пыли!

По-немецки gross,а по-русски гроздь.По-английски host,а по-русски гость.

Граф с погоста был культурен.Отрекомендовался: «Нулин».«Граф Хулин?» – уточнили воспитатели.

Спасибо, Господи, за hospitality!

Казалось:«Ружья в козлы!»Оказалось:«В ружьё, козлы-ы!»Казалось:«Афган!»Оказалось:«Off gun».Казалось:«Тарантино».Оказалось:«Скарлатина для взрослых».Казалось:«Тарантинэйджер».Оказалось:«Трахнул тёлку через пейджер!»Казалось:«Посол».Оказалось:«Пил рассол».Казалось:«Чайку бы и травки на дорогу…»Оказалось:«Чайка – плавки Бога».Казалось:«Порноистец против ТЭЦ».Оказалось:«Полный привет!»

Бомжам с полуистёртой кожейя, вместо Бога, на халяву,воздвигну белый храм, похожийна инвалидную коляску.В нём прихожане нехорошие,одни убогие и воры.Их белоснежные колёсастанут колёсами обзора.Шиповники бубенчиковыесквозь ноты литургии лезли.Я попрошу Гребенщиковапеть популярнее. Как Пресли.И может, Бог хромую лярвувозьмёт к себе в свои пределыиз инвалидного футляра,как балерину Рафаэлло.

А сам Господь в морях манившихшёл с посохом, как будто по суху,и храм стригущею машинкойшёл, оставляя в рясах просеку.В этой просеке парившийстал ангелом не Элвис Пресли,а Брэдбери, как папа римский,катящий в инвалидном кресле.

Спас космический, Спас Медовый,крестом вышитые рушники,католический крестик Мадонны,расстегнувшись, смущал Лужники.«Грудь под поцелуи, как под рукомойник»(Пастернак).Как песенка в банкомате:«Мадонной стала блондиночка с Лукоморья».Кем станет московская Богоматерь?…

Ландышевый дом.Пару лет спустяя приеду днём,когда нет тебя.Я приду в сад,сад взаправдашний.На сушилках висятчашки ландышей.Хватит лаяться.По полям ушла«Шоколадница»с чашкой ландыша.За окошком в рядмини-лампочки.Фонари горятили ландыши?У тебя от книг —пополам душа.Как закладки в нихлистья ландыша.Твоя жизнь – дневник,вскрик карандаша.В твою жизнь проникзапах ландыша.Всё в судьбе твоейполно таинства.Приходи скорей —зачитаемся!

Сегодняшнему ширпотребунельзя понять, зачем запальчивотысячи ёлок тычут в небоуказательными пальчиками?Им видно то, что мы не видим.Я не теолог.Но в жизни никак не выйдемна уровень понятия ёлок.Кто право дал еловой нациисудить земные распорядки?Как лампочки иллюминации,не требующие подзарядки.Зачем им рукава имбирные?зигзагами по касательной?Всё это фирменные ширмыдля этих пальцев указательных.Снег кружится балетной пачкойнад ёлками. Знаем с горечью,что ёлки состоят из пальчиков,и эти пальчики игольчаты.Но сколько в мире старых пальчиков:им хоть налево, хоть направо.Но сколько аппаратных пайщиков,указывающих на неправду!Так, в счастье новоселья женщина,въезжая в новую квартиру, грустит.И что ей померещенов игрушке с вырванным ватином?…Какая радость, не наперсничая,понять иллюзию игрушки:на пальчик нацепить напёрсточек,шары оранжевые в лузе!Повсюду новое топорщится.А может, старое исправится?Стремглав летим из-под топорища!И, снова взвиваясь, новая избранница.Вечно-зелёные надеждына измененья новогодние.Кругом валяется одежда —домишки, стёганки с вагонкою.А ты? Ты в этом вихре мнимом?!Иль рот пирожными запачкала?И тёплый свет струится нимбомот указательного пальчика.

В окошках свет погас,умолкнул пустобрёх.Пошёл мой лучший час —от трёх до четырёх.

Стих крепок, как и чай.Вас посещает Бог.Шла служба при свечахот трёх до четырёх.

Как слышно далеко!Как будто возле нас.Разлили молоко…Спустили унитаз…

Очередной мосхит?Или поёт москит?От трёх до четырёхнаш мир не так уж плох.

Люблю я в три проснуться,в душе – переполох,Конфуция коснутьсяи спать без задних ног.

Кабина поперёки Хайдеггер, дымяськамином кочерёг,попросвещает Вас.

Пускай Вы в жизни лох,и размазня-пирог,но Вы сейчас – пророк,и смысла поперёк!

Я сам не разумелидею, что изрёк,но милиционервдруг взял под козырёк.

Становимся у касс.Обломы за отказ.Но в небе только час,отпущенный для нас.

Жизнь – полусонный бред.«СТИЛНОКСА» пузырёкпрокладывает брешьот трёх до четырёх!

Я без тебя опять.Как мне найти предлог,чтоб досуществоватьот четырёх до трёх?

Кто в дверь звонит? Мосгаз?Не слушайте дурёх.И не будите насот трёх до четырёх.

Рука, спасибо за науку!Став мне рукой,ты, точно сука, одноуха,болтаешься вниз головой…

Собаки – это человечье,плюс – animal.Мы в церкви держим в левой свечки,чтоб Бог нас лучше понимал.

А людям без стыда и честипонять помогмой аргумент мужского жеста,напрягшегося, как курок.

Ты с женщинами непосредственновела себя.Ты охраняешь область сердца, —боль начинается с тебя.

Ты – это мой самоучитель,ноты травы.Сегодня все мои мучители —это мучители твои!

Когда ж чудовищная силаменя несла —башку собою заслонила,меня спасла…

Но устаёшь от пьедестала.Моя ж рука,вдруг выкобениваться стала,став автономно далека.

Я этот вызов беззаконныйсчёл за теракт!Но – хочет воли автономийанатомический театр!

Я твой губитель, я – подлец.Ты чахла.Обёртывалась новой чакройнеизлечимая болезнь.

Ты мне больничная запомнилась.Забыть нельзя.Лежишь, похожа на омоновца,замотанная по глаза.

Не помню я тебя скулящей,когда скорбя,мы с мировыми эскулапамиосматривали тебя.

Как мог я дать тебя кромсатьножам чужим и недостойным,мешая ненависть со стоном?!.Так, вашу мать!

Междоусобны наши войны.Дав свою плоть,мы продаем себя невольнои то, что завещал Господь.

Мне снится сон: пустыня Гоби.На перевязи, на весу,как бы возлюбленную в гробе,я руку мёртвую несу.

Возлюбленная – как акула.Творя инцест,меня почти совсем сглотнула,ещё секунда – сердце съест!

Прощаюсь с преданною жизнью.Рука ж вполнездоровая – на ней повисну,как тощий плащ или кашне.

Ты, наклоняясь, меня щекочешь,и между мною и тобойкачнётся крестик на цепочке,как самолётик золотой.

Так меж нас, когда мы озоруем,как зов столетия иным,порхает крестик поцелуем,материализованным.

Часовня Ани Политковскойкак Витязь в стиле постмодерна.Не срезаны косой-литовкой,цветы растут из постамента.

Всё не достроится часовня.Здесь под распятьем деревяннымлежит расстрелянная совесть —новопреставленная Анна.

Не осуждаю политологов —пусть говорят, что надлежит.Но имя «Анна Политковская»уже не им принадлежит.

Была ты, Ангел полуплотская,последней одиночкой гласности.Могила Анны Политковскойглядит анютиными глазками.

Мы же шустрим по литпогостам,политруковщину храня.Врезала правду Политковскаяза всех и, может, за меня?

И что есть, в сущности, свобода?В жизнь воплотить её нельзя.Она лишь пониманье Бога,кого свобода принесла.

И что есть частная часовня?Часовня – лишь ориентир.Найти вам в жизни крест тесовый,который вас перекрестил?

Накаркали. Накукарекались.Душа болеет, как надкостница.Под вопли о политкорректностиубили Анну Политковскую.

Поэта почерк журавлиный.Калитка с мокрой полировкой.Молитвенная журналистиказакончилась на Политковской.

Ментам мешают сантименты.Полгода врут интеллигентно.Над пулей с меткой «Политковская»черны деревьев позументы.

Полусвятая, полускотская,лежит в невыплаканном горестрана молчанья, поллитровоки Чрезвычайного момента —Memento mori

Мы повидались с Политковскойу Щекочихина. Заносчивбыл нос совёнка-альбиноскии взгляд очков сосредоточен.

А этот магнетизм неслабыймне показался сгорячагордыней одинокой бабы,умеющей рубить сплеча.

Я эту лёгкую отверженностьпознал уже немолодым, —что женская самоотверженностьс обратной стороны – гордынь.

Я этот пошляковский лифтингсебе вовеки не прощу, —что женщина лежала в лифте.Лифт шёл под землю – к Щекочу.

Никакой не Ангел дивный,поднимающий крыла.Просто совестью активнойВ этом мире ты была.

Мать седеет от рыданья.Ей самой не справиться.Ты облегчишь ей страданья,наша сострадалица.

Ты была совёнок словно.Очи. Острота лица.Есть святая для часовниАнна Сострадалица.

Нас изменила Политковская.Всего не расскажу, как именно.Спор заведёт в иные плоскости,хоть нет часовни её имени.

Она кометой непотребнойсюда явилась беззаконно.В домах висят её портретыкак сострадания иконы.

Не веря в ереси чиновние,мы поняли за этот срок,что сердце каждого – часовня,где вверх ногами – куполок

Туда не пустит посторонних,седой качая головой,очкарик, крошка-часовёнок,часовенки той часовой.

Молись совёнку, белый витязь.Ведь Жизнь – не только дата в скобках.Молитесь, милые, молитесьв часовне Анны Политковской.

Чьи-то очи и ланитыЗасветились над шоссе! —как совёнок, наклонившийсяна невидимом шесте.

Часовни в дни долгостроенияне улучшали настроения.

Часовня – птица подсадная,Она пока что безымянна,но у любого подсознаньяесть недостреленная Анна.

Я обращаюсь к ПатриархуУслышанным сердцебиеньем,чтоб субсидировать триаду —Смерть. Кровь. Любовь —всем убиенным!

Пускай прибудут инвестиции,пусть побеждает баснословнодуши спасенье возвестившаяблуждающая часовня.

Блуждающая меж заблудших,кто отлучён катастрофически,кто облучён сегодня будущим,как гонщики и астрофизики.

Сосульки жмурятся, как сванки.Окошко озарилось плошкой,блуждающей часовней – АннойСтепановной Политковской.

Неважно, кто Телец, кто Овен,прислушайтесь – под благовестидёт строительство часовен.Когда достроимся? Бог весть»!

Имя твоё – внеплановая листовка.

Седьмое.Десять.Ноль шесть.Не много земного.Дерзость, но крест.Синь смога.Дескать, но есть.Немого детстваНорд-Вест.

Умолчит ли толпа безликая?Чеченская ли война?Взирает на нас Великаяотечественная вина.

Ответственность за содеянное —не женщин и не мужчин —есть Высшая Самодеятельностьиных, не мирских причин.

Обёртывается лейкозиейтому, кто шёл против них, —такие, как Политковская,слепой тех сил проводник.

Курит ли мент «ментоловые»?Студента судит студент.На нас проводит винтовкаСледственный экперимент.

След ниточкой дагестанскойТеряется средь лавин.Жизнь каждого – дегустацияГустых многолетних вин.

Ждёт пред болевым порогом,прикрыта виной иноймоя вина перед Богоми Бога – передо мной.

Общественные феноменыголода и Чечни…Бывает народ виновен?Формулы неточны.

Никто убийц этих не виделПриметы несовковые:мужчина ввинчен в белый свитерплюс женщина очковая!

Над кладбищем над Троекуровскимснег – как колонны с курватурами.

Сметаем снег с Твоей могилы.– А где ж дружки её? Чай, скурвились? —изрёк шофёр. – Помочь могли бы.

А рядом хоронили муровца —салопы, хмурые секьюрити,шинели и автомобили.Поняв, что мы – твои тимуровцы,к нам потеплели и налили.Шофёр наш, красною лопатоюперебирая снег, поморщился.Водка – не лучшая помощница.

Лампадки, чьи-то бусы, лапотник«Новой газеты», траур. Лабухии мальчики тебя любили.Февральские снега обильные…Лишь ленты деревца могильногов снегу чернели, как мобильники.

Что снится Вам, Анна Степановна?Поле с тюльпанами?Кони с тимпанами?Сынок с дочуркой мчатся кубарем.Бутыль шампанского откупорим.Жизнь? Чеченцы с терренкурами?А за оградой Троекуровскойубитый с будущим убийцейпил политуру, кушал пиццу,делился с ним запретным куревом,девицу в кофточке сакуровойулещивал? – Наоборот!

Гриппозные белели курицы.Секьюрити-мордоворотследил, как «роверы» паркуются.Народ они имели в рот.И ждали девку белокуруюдва хулигана у ворот.

Читатель мой благоразумный,не знаю, чем тебя завлечь?Я обожаю нецензурнонеподражаемую речь!..

Куда ведёт нас жизни уровень,полусвятой, полубесовский?Поставь свечу на Троекуровскомв часовне Анны Политковской.

И в наше время коматозноепо Троекуровским пределамдымок, курясь над крематорием,попыхивает чем-то белым.

Я, на шоссе Осташковском,раб радиовещания,вам жизнь мою оставшуюсязаверещаю.

В отличие от Вийонас Большим его Завещанием,я в грабежах не виновен,не отягощён вещами.

Тем паче, мой пиджак от Версаче,заверещаю.

На волю вышел Зверь ослушания.Запоминайте Заверещание:не верьте в вероисповедание,а верьте в первое своё свидание!

Бог дал нам радуги, водоёмы,луга со щавелем.Я возвращаю Вам видеомами.Заверещаю.

Я ведь не только вводил шершавогои хряпал на шару!В себе убил восстание Варшавское.Заверещаю.

Почётному узникутюрьмы «Рундшау»улётную музыку —заверещаю.

Мы не из «Новости»,чтобы клеймить Сороса.Не комиссарю.

Свобода от совестине в собственном соусе.Заверещаю.

Не попку, облизаннуюмещанами,любовь к неближнемузаверещаю.

Зачерпни бадейкойзвезду из лужищи прелюбодействуй,если любишь.

От Пушкина – версия Вересаева.

Есть ересь поколенияот Ельцина до Вощанова.Я прекращаю прения.Заверещаю.

Не стреляйте по птичьим гриппам,по моим сегодняшним хрипам!

Над Россией Небесный Хиппилетел, рассеянный, как Равель.Его убили какие-то психи,упал расстрелянный журавель.Не попадёт уже в Куршавель.

«Курлы!»не было рассадником заразы.Наши члены УРЛЫэто поняли сразу.

В нашей факанной ошибке, бля!Остался вакуум журавля…

Его ноги раскладывалисьподобно зонтикам.Его разбросанные конструкции,нам подпиравшие его экзотику.

(Мы рассматривали его конструкцию.Под ним оказалась окружающая Земля.Но нет прекрасного журавля.)

Журавль – не аист, но отчего-тоупала рождаемость, пошли разводы.

Андрей Дмитриевич сказал в итоге:«Нас всех теперь пошлют строитьжелезные дороги».

Отто Юльевич промолчал.

И посмотрел в гриппозное небо:глядели колодезные журавли.Зураба башни в небе стоят.Журавль в них вырастит журавлят.Рюмашка – ножка от журавля.Не разбей, Машенька, хрусталя.

Ни Журден, ни Чазов, ни Рафаэльне вернут тебя, долговязый журавель.

Мы – дичь.О наследниках поэтич. и юридич.скажу впоследствии.В интересах следствия.

Страшно наследство: дача обветшалая!Свою вишутку заверещаю!

Мои вишутки – не завитушки,а дрожь, влюблённая в руке!Как будто рыжие веснушкиоставит солнце на реке.

Не политические вертушки.Даже то, что Вы член ВТО,вещдок останется как вишутка.Жизнь как жемчужная шутка Ватто.

Как вишуткино пролетеланержавейка воздушная —метрополитен гениальногоДушкина!

Гений, он говорил нам, фанатам:«Не заклинивайтесь на верзухе!!!Живите по пернатым, по вишуткам».

Какое море без корабля?Какое небо без журавля?

Заверещаю все звёзды и плевелыза исключением одного.Твой царский подарок,швейцарский плеер,не доставайся ты никому!

Мы столько клеили с тобой красавиц,Моё дыхание в тебе осталось.

Тебя я брошу в пучину. За камни.Мне море ответит чревовещанием.Волна откликнется трёхэтажная.Вернисажевая.

Лежу на пьедестале в белых тапочках.Мысль в башке копается, как мышь.Мой мозг уносят, точно творог в тряпочке,смахнув щелчком замешкавшуюся мысль.

Нет жизни на Земле. Однакопоклонников зарвавшаяся рать,«завравшегося Пастернака»(«мол, смерти нет») тащила умирать.

И дуновением нирванышло покаяние в Душе.И в откровении Иоаннанаписано, что «смерти нет уже».

Шли люди, взвивши штоф, как капельницы,жизнь алкая и смерть алкая.Офицеры, красавцы, капелевцышли психической атакою.

И с пистолетами, и с удавками,нас теснили, хоть удержись.Толкая перед собой жизнь неудавшуюся,как будто есть удавшаяся жизнь.

Нет правды на земле, но правды нет и выше.

Все папарацци. Я осознавал:как слышен дождь, идущий через крышу,всеобщей смерти праздничный хорал.

Лангетка —вроде голландского ландскнехта.

Боль крутящая, круглосуточная.Это не шуточки…Боль адская!Блядская акция.

В небе молнии порез.Соль щепоткой, побожись.Жизнь – высокая болезнь.Жизнь есть боль, и боль есть жизнь.

Не думаю, что ты бессмертна,но вдруг вернёшьсяв «Арбат Престиж»?Или в очереди на Башметарассеянно у соседаты спросишь:«Парень, что свиристишь?»

Ты никогда не слыхала голос,но узнаешь его из тыщ.В твоём сознании раскололось:вдвоём со мною засвиристишь.

Пустая абстрактнейшая свирельщинастанет реальнее, чем Верещагин.Единственная в мире Женщина,заверещаю.

Чуир, чуир, щурленец,глаукомель!

Стрелять в нас глупо, хоть и целебно.Зараза движется на Восток.И имя, похожее на «Бессеребренников»,несётся кометно чёрным хвостом.

Люблю я птичью абракадабру:пускай она непонятна всем.Я верую в Активатор Охабрино (!)из звёздной фабрики «Гамма-7».

В нашем общем рейсе чартерномты чарку Вечности хватанёшь,и окликнет птичью чакруочарованный Алконост.

Арифметика архимедленна —скоростной нас возьмёт канун.Я вернусь спиралью Архимедовой:ворона или Гамаюн?

Не угадывая последствиераспрямится моя душа,как пересаженное сердцемотоциклиста и алкаша.

Всё запрещается? Заверещается.Идут циничные времена.Кому химичится? В Политехнический.Слава Богу, что без меня.Политехнический, полухохмическийпрокрикнет новые имена.

Поэты щурятся из перемен:«Что есть устрица? Это пельмень?»Другой констатирует сердечный спазм:«Могут ли мужчины имитировать оргазм?»И миронически новой командой —Политехнический Чулпан Хаматовой.

Всё завершается?ЗАBЕРЕЩАЕТСЯ!

И дебаркадерно, неблагодарно,непрекращаемо горячопробьётся в птичьей абракадабренеутоляемое «ещё!»

Ещё продлите! Пускай «хрущобы».Жизнь – пошло крашенное яйцо!Хотя б минуту ещё. Ещё бы —

ЕЩЁ!

О BОЗНЕСЕНСКОМ