Альфред Теннисон - Волшебница Шалотт и другие стихотворения Страница 8

Д. Катар

ULYSSES

It little profits that an idle king,By this still hearth, among these barren crags,Match’d with an aged wife, I mete and doleUnequal laws unto a savage race,That hoard, and sleep, and feed, and know not me.

I cannot rest from travel: I will drinkLife to the lees: all times I have enjoy’dGreatly, have suffer’d greatly, both with thoseThat loved me, and alone; on shore, and whenThro’ scudding drifts the rainy HyadesVext the dim sea: I am become a name;For always roaming with a hungry heartMuch have I seen and known; cities of menAnd manners, climates, councils, governments,Myself not least, but honour’d of them all;And drunk delight of battle with my peers,Far on the ringing plains of windy Troy.I am a part of all that I have met;

Yet all experience is an arch wherethro’Gleams that untravell’d world, whose margin fadesFor ever and for ever when I move.How dull it is to pause, to make an end,To rust unburnish’d, not to shine in use!As tho’ to breathe were life. Life piled on lifeWere all too little, and of one to meLittle remains: but every hour is savedFrom that eternal silence, something more,A bringer of new things; and vile it wereFor some three suns to store and hoard myself,And this gray spirit yearning in desireTo follow knowledge like a sinking star,Beyond the utmost bound of human thought.

This is my son, mine own Telemachus,To whom I leave the sceptre and the isle —Well-loved of me, discerning to fulfilThis labour, by slow prudence to make mildA rugged people, and thro’ soft degreesSubdue them to the useful and the good.Most blameless is he, centred in the sphereOf common duties, decent not to failIn offices of tenderness, and payMeet adoration to my household gods,When I am gone. He works his work, I mine.

There lies the port; the vessel puffs her sail:There gloom the dark broad seas. My mariners,Souls that have toil’d, and wrought, and thought with me —That ever with a frolic welcome tookThe thunder and the sunshine, and opposedFree hearts, free foreheads - you and I are old;Old age hath yet his honour and his toil;Death closes all: but something ere the end,Some work of noble note, may yet be done,Not unbecoming men that strove with Gods.The lights begin to twinkle from the rocks:The long day wanes: the slow moon climbs: the deepMoans round with many voices. Come, my friends,’Tis not too late to seek a newer world.Push off, and sitting well in order smiteThe sounding furrows; for my purpose holdsTo sail beyond the sunset, and the bathsOf all the western stars, until I die.It may be that the gulfs will wash us down:It may be we shall touch the Happy Isles,And see the great Achilles, whom we knew.Tho’ much is taken, much abides; and tho’We are not now that strength which in old daysMoved earth and heaven; that which we are, we are;One equal temper of heroic hearts,Made weak by time and fate, but strong in willTo strive, to seek, to find, and not to yield.

УЛИСС

Что пользы, если я, никчемный царьБесплодных этих скал, под мирной кровлейСтарея рядом с вянущей женой,Учу законам этот темный люд? —Он ест и спит и ничему не внемлет.

Покой не для меня; я осушуДо капли чашу странствий; я всегдаСтрадал и радовался полной мерой:С друзьями — иль один; на берегу —Иль там, где сквозь прорывы туч мерцалиНад пеной волн дождливые Гиады.Бродяга ненасытный, повидалЯ многое: чужие города,Края, обычаи, вождей премудрых,И сам меж ними пировал с почетом,И ведал упоенье в звоне битвНа гулких, ветреных равнинах Трои.

Я сам — лишь часть своих воспоминаний:Но все, что я увидел и объял,Лишь арка, за которой безграничныйПростор — даль, что все время отступаетПред взором странника. К чему же медлить,Ржаветь и стынуть в ножнах боязливых?Как будто жизнь — дыханье, а не подвиг.Мне было б мало целой груды жизней,А предо мною — жалкие остаткиОдной; но каждый миг, что вырываюУ вечного безмолвья, принесетМне новое. Позор и стыд — беречься,Жалеть себя и ждать за годом год,Когда душа изныла от желаньяУмчать вслед за падучею звездойТуда, за грань изведанного мира!

Вот Телемах, возлюбленный мой сын,Ему во власть я оставляю царство;Он терпелив и кроток; он сумеетС разумной осторожностью смягчитьБесплодье грубых душ и постепенноВзрастить в них семена добра и пользы.Незаменим средь будничных забот,Отзывчив сердцем, знает он, как должноЧтить без меня домашние святыни:Он выполнит свое, а я — свое.

Передо мной — корабль. Трепещет парус.Морская даль темна. Мои матросы,Товарищи трудов, надежд и дум,Привыкшие встречать веселым взоромГрозу и солнце, — вольные сердца!Вы постарели, как и я. Ну что ж;У старости есть собственная доблесть.Смерть обрывает все; но пред концомЕще возможно кое-что свершить,Достойное сражавшихся с богами.Вон замерцали огоньки по скалам;Смеркается; восходит месяц; безднаВокруг шумит и стонет. О друзья,Еще не поздно открывать миры, —Вперед! Ударьте веслами с размахуПо звучным волнам. Ибо цель моя —Плыть на закат, туда, где тонут звездыВ пучине Запада. И мы, быть может,В пучину канем — или доплывемДо Островов Блаженных и увидимВеликого Ахилла (меж другихЗнакомцев наших). Нет, не все ушло.Пусть мы не те богатыри, что встарьПритягивали землю к небесам,Мы — это мы; пусть время и судьбаНас подточили, но закал все тот же,И тот же в сердце мужественный пыл —Дерзать, искать, найти и не сдаваться!

Г. Кружков

TITHONUS

The woods decay, the woods decay and fall,The vapours weep their burthen to the ground,Man comes and tills the field and lies beneath,And after many a summer dies the swan.Me only cruel immortalityConsumes: I wither slowly in thine arms,Here at the quiet limit of the world,A white-hair’d shadow roaming like a dreamThe ever-silent spaces of the East,Far-folded mists, and gleaming halls of morn.

Alas! for this gray shadow, once a man —So glorious in his beauty and thy choice,Who madest him thy chosen, that he seem’dTo his great heart none other than a God!I ask’d thee, ‘Give me immortality.’Then didst thou grant mine asking with a smile,Like wealthy men who care not how they give.But thy strong Hours indignant work’d their wills,And beat me down and marr’d and wasted me,And tho’ they could not end me, left me maim’dTo dwell in presence of immortal youth,Immortal age beside immortal youth,And all I was, in ashes. Can thy love,Thy beauty, make amends, tho’ even now,Close over us, the silver star, thy guide,Shines in those tremulous eyes that fill with tearsTo hear me? Let me go: take back thy gift:Why should a man desire in any wayTo vary from the kindly race of men,Or pass beyond the goal of ordinanceWhere all should pause, as is most meet for all?

A soft air fans the cloud apart; there comesA glimpse of that dark world where I was born.Once more the old mysterious glimmer stealsFrom thy pure brows, and from thy shoulders pure,And bosom beating with a heart renew’d.Thy cheek begins to redden thro’ the gloom,Thy sweet eyes brighten slowly close to mine,Ere yet they blind the stars, and the wild teamWhich love thee, yearning for thy yoke, arise,And shake the darkness from their loosen’d manes,And beat the twilight into flakes of fire.

Lo! ever thus thou growest beautifulIn silence, then before thine answer givenDepartest, and thy tears are on my cheek.

Why wilt thou ever scare me with thy tears,And make me tremble lest a saying learnt,In days far-off, on that dark earth, be true?‘The Gods themselves cannot recall their gifts.’

Ay me! ay me! with what another heartIn days far-off, and with what other eyesI used to watch — if I be he that watch’d —The lucid outline forming round thee; sawThe dim curls kindle into sunny rings;Changed with thy mystic change, and felt my bloodGlow with the glow that slowly crimson’d allThy presence and thy portals, while I lay,Mouth, forehead, eyelids, growing dewy-warmWith kisses balmier than half-opening budsOf April, and could hear the lips that kiss’dWhispering I knew not what of wild and sweet,Like that strange song I heard Apollo sing,While Ilion like a mist rose into towers.

Yet hold me not for ever in thine East:How can my nature longer mix with thine?Coldly thy rosy shadows bathe me, coldAre all thy lights, and cold my wrinkled feetUpon thy glimmering thresholds, when the steamFloats up from those dim fields about the homesOf happy men that have the power to die,And grassy barrows of the happier dead.Release me, and restore me to the ground;Thou seёst all things, thou wilt see my grave:Thou wilt renew thy beauty morn by morn;I earth in earth forget these empty courts,And thee returning on thy silver wheels.

ТИФОН

Леса гниют, гниют и облетают,И тучи, плача, ливнями исходят,Устав пахать, ложится в землю пахарь,Пресытясь небом, умирает лебедь.И лишь меня жестокое бессмертьеСнедает: медленно я увядаюВ твоих объятьях на краю Вселенной, —Седая тень, бродящая в туманеСредь вечного безмолвия Востока,В жемчужных, тающих чертогах утра.

Увы! седоголовый этот призракКогда-то был мужчиной, полным силы.Избранник твой, он сам себе казалсяБогоподобным, гордым и счастливым.Он попросил тебя: «Дай мне бессмертье!»И ты дала просимое с улыбкой,Как богачи дают — легко, небрежно.Но не дремали мстительные Оры:Бессильные сгубить, они меняОбезобразили, к земле пригнулиИ, дряхлого, оставили томитьсяБлиз юности бессмертной. Чем ты можешь,Любовь моя, теперь меня утешитьВ сей миг, когда рассветная звездаМерцает и дрожит в твоих глазах,Наполненных слезами. Отпусти!Возьми назад свой дар: к чему попыткиУйти от общей участи людскойИ преступить черту, где должен всякийОстановиться и принять судьбу,Дарованную небом человеку.

Вдали, в просветах облачных забрезжилТот темный мир, в котором я родился.И вновь зажглись таинственным свеченьемТвой чистый лоб и скаты нежных плеч,И грудь, где сердце бьется обновленно.Вновь разгораются румянцем щеки,И влажные твои глаза — так близкоК моим! — сверкают ярче. Звезды гаснутПред ними, и влюбленная упряжкаНеистовых твоих коней хрипит,Вздымаясь на дыбы, и отрясаетНочь с грив своих — и пышет пылом утра.

Любовь моя! вот так ты каждый разПреображаешься — и ускользаешь,Оставив слезы на моей щеке.

Зачем меня пугаешь ты слезами? —Не для того ль, чтоб я, дрожа, припомнилСлова, произнесенные однажды:«Своих даров не отменяют боги».

Увы! увы! Не так я трепеталВ былые дни, другими я очамиТогда смотрел — и я ли это был? —На разгорающийся ореолВкруг тела твоего, на вспышки солнцаВ твоих кудрях — и сам преображалсяС тобой — и чувствовал, как в кровь моюВливается тот отблеск розоватый,Которым ты так властно облекалась,И ощущал губами, лбом, глазамиКасанье губ твоих — благоуханнейАпрельских первых лепестков! — и слышалТвой шепот жаркий, сладостный и странный,Как Аполлона радостная песньВ тот день, когда воздвиглись башни Трои.

О, отпусти меня! нельзя навекиС твоим восходом сочетать закат.Я мерзну в этих теплых волнах света,В твоих ласкающих лучах, я мерзну,Ногами зябкими ступив на твойМерцающий порог в тот ранний час,Когда восходит к небу пар белесыйС полей, где смертные живут свой векИли, отжив, спокойно отдыхают.Освободи, верни меня земле;Всевидящая, с высоты своейПризри на тихую мою могилу, —Когда, истлев, навеки позабудуТвоих пустых чертогов высоту,Твою серебряную колесницу…

Г. Кружков