Андрей Грицман - Вариации на тему. Избранные стихотворения и поэмы Страница 8

Риголетто

Как там, опера? Нет, оперетта:ядовитый горбун в мешковине.Опереточный Риголеттоперед залом скучающим стынет.

Ему скучно влачиться без дочки,старику, к колокольне высокойи звонить о своей недотроге —о гордыне своей одинокой.

Дочка чудная хочет на воздух,задыхаясь от пыльного света.Будь что будет, а что будет после:окончания нету в либретто.

Он, горбун, жаждет герцога кровив полутьме, в подземелии тусклом.От реальной, сверкающей болина полу театральные блёстки.

Нету крови, лишь перхоть да копоть,бледный стон стариковской гордыни.Затерялись в подвале глубокомпесни герцога, и рядом с ними:

хлам родительский, копии писем —педантичная страсть каллиграфа.Под чернильной поверхностью спеси —водянистые призраки страха.

* * *

Это – азбука Морзе,разбросанная бисеромпо страницам.Каждая единицаобозначает молекулу дыхания,а обозначив, исчезает,тает на языке, как мята,оставляя меты тут и там,незаметные никому, кромечленов тайного общества,никогда не вышедшeго на площадь.

Площадь оцеплена статуями,торговые ряды пусты,памятник смотрит в другую сторону,трамвайные пути заросли бурьяном.

Пахнет тлеющими листьями,и перекличка сторожевыхстынет на лету в вязком воздухеи висит коническими штыкамина гудящей сетибеспроволочной связичьего-то спутника,пропавшего без вести.

* * *

Ночной полёт над Кандагаромдолиной дальней Шаганэ.Казак запахивает бурку.Трофею рад он не вполне.А на боку усталый Пушкинсудьбе глядит в вороний глаз.

Вдали рокочущие танкина батальонный водопойпрошли и сгинули. Вотщестоит осенняя погода.Всё к Рамадану. Вообще:есть виноград, арбузы, дыни.Могучий отрок гор таджикнаставил гордый свой кадык.

И только ястребу неймётсянад ровным станом англичан.Там бессловесные индусы,поставив в козлы карабины,рассевшись, пьют пахучий чай.

К рассвету всё не шевелится.Печальны чары мрачных гор.В выси висит стальная птица.Проснулся Лермонтов. Спешитпо косогору на перемену вахты.Муэдзин заводит свой гортанный зов.

Узбек, закуривая «Винстон»,дороден, хитр и дальновиден,свой открывает магазин.Солдаты делят сахар. Воздуха раствортеплеет. Становятся яснее различимы:грязь базара, бараки пленных, изгородь,ров нечистот и пластиковый стройфугасов кока-колы в шалмане на углу,который сторожит весь високосный годв чалме столетний дед.

Тут зябко поутру.Огромный глаз погас и киноварьювытек и застыл.A вахтенный моргнули АКМ потрогал. Замёрзлаграница неба, гор и темноты,где зреет, нарастаядонным, дальним гудом,ночной полёт над Кандагаром.

* * *

Как белофинны в маскхалатах,немые вспышки белых звёзд.Прогноз погоды сводкой с фронтазвучит. И обещанья грозв глухой долине Дагестанас небес спадают серой маннойна неподвижный Гельсингфорс.Точнее, Кенигсберг, но сверхуза тыщу вёрст на разобрать.Заладят – киселя хлебать!

Ржавеет утлая подлодкас торпедой звёздной симбиозна.Там некогда тонул десантна боковых путях прорыва.Все письма посланы, но вряд лина дальнем берегу проливаих в срок получит адресат.

До нас, при перемене ветра,летит погасшая золаи привкус дизельного дыма.У школы холм металлоломане остывает до утра.

Глядишь, а за окном зима,глядишь, и жизнь пошла по свету,родных разбросанных ища.В глуши молочный путь затерян,у каждого своя война.А у доживших до рассветауже разведены мосты.Они давно живут без сна,как раньше, спать ложась без света.Двадцатый век за всё живое…Судьба из века в век проходитстопами, лёгкими, как сон,разведкой на бесшумных лыжах,ища с огнём надёжный дом.Где люстра в кухне неподвижнаи только рюмки дрогнут нежноот донных взрывов дальних войн.

* * *

Я вернулся взглянуть, как живётся снаружи,просто вздохнуть, повторить своё имя.Я увидел: бульвар наполняется паводком света,и деревья стоят все в пуховых платках хлорофилла.Я проснулся легко, помня только о сыне.

Отойди на минуту, подумай, а может быть, этот остаток,быстрый спазм полусна, oн и служит моим оправданьем.Пресловутое чудо мгновенья остановлено гипсовым взглядом.Это странное чувство, которое, с первого взгляда,нарушает людьми предназначенный сердцу порядок.

Я прошу – загляни через слой неразборчивой плёнки,сквозь коросту годов. Ты увидишь, что нету ошибки.Это слой наносной, скорлупа, оболочка, но, как у ребёнка,там мерцает изменчивым светом тепло сердцевины.И как в детстве – предчувствия горькие всхлипы.

Мы идём по пустеющим улицам, гадая, насколькочья-то доля вины тяжелее в последнем итоге.Не волнуйся, мой милый, сказала усталая Ольга,это просто душа ещё постарела немного,всё равно под конец будет всем одинаково больно.

И недолго нам ждать. В парке гулко.Дорогие места отзвенели стеклянной листвою.Каменистый ручей к декабрю замёрз ненадолго.Вот Thanksgiving,[3] и пригороды Вашингтонапо утрам застывают на дне голубого раствора.

Это северный Юг, где мы когда-то любилисинь газонов и реку в дремучих лианах.Храм мормонов эмблемой Мосфильма на звёздномэкране.Всё останется, но постольку посколькуостаётся хоть кто-то из тех, для которых не страннорасставлять бесполезные вещи на время по полкам ничейным,на ничейной земле постоянного перемещенья.Средь разбитых зеркал мне знакомо лицо анонима,вновь воскресшего, не просящего о прощенье,после четверти века любви, проходящего мимо.

Потому что, раз нету любви – нет и прощенья.Есть, однако, прощанье. Не то с языком созреванья,не то с воздухом в мёртво-резервном пространстве.Когда всё ускользает, остаются хрусталики зренья,среди мёртвых окопов – озёрный хрусталь Зарасая,

скифский дар – халцедонный прибой Коктебеля.Не грусти. Всё равно мы живём на краю Средиземного моря:дымный запах акаций, ржавый танкер и тающий берег.Всё пройдёт и остынет. Но есть предрассветное горе.Когда души расходятся, больше друг другу не веря.

Это значит – не верить себе, забыв о потере,готовить себя к другому рожденью.Наклонясь над постелью, память вспомнит по воскресеньямо глубинном тепле, постоит надо мной, и простынетслед ее, затихая шагами за дверью.

Памяти Джорджа Гаррисона

То с одним, то с другим —расстаёмся с Битлами.Да и сами, глядишь,из окошек глотаем

бездну общих небеси гитарного гуда,узнавая с утра,что случилось под утро.

То ли Джон, то ли Джордж,то ли ты, то ли я.Так в табачном дымутает ткань бытия.

Быт ползёт.Расстаёмся с детьминавсегда. До-ре-ми.До-ре-ля. Да и я.Гимн пропавшей страны.Расстаемся и мы.

Он звучит, как аккордопустевшему залу.Нажимаешь «Remote» —оживает гитара.Вот экран-натюрморт.

Ставший общим ландшафт,фог над гаванью рано.Ливерпуль ли, Нью-Йорк,где в траве свечи наземляничной поляневсё дрожат до утра.

Покурить и допеть,может, станет не пусто.И становится грустьпродолжением юности.Так становится смертьатрибутом искусства.

* * *