Эдуард Багрицкий - Стихотворения и поэмы Страница 9

Кошки

Ал. СоколовскомуУже на крыше, за трубой,Под благосклонною луною,Они сбираются толпой,Подняв хвосты свои трубою.Где сладким пахнет молокомИ нежное белеет сало,Свернувшись бархатным клубком,Они в углу ворчат устало.И возбужденные жарой,Они пресыщены едою,Их не тревожит запах твой,Благословенное жаркое.Как сладок им весенний жарНа кухне, где плита пылает,И супа благовонный парТам благостно благоухает.О черных лестниц тишина,Чердак, пропахнувший мышами,Где из разбитого окнаЛегко следить за голубями.Когда ж над домом стынет тишь,Волной вечернего угара,Тогда, скользя по краю крыш,Влюбленные проходят пары.Ведь ты, любовь, для всех одна,Ты всех страстей нежней и выше,И благосклонная лунаЗовет их на ночные крыши.

«Я сладко изнемог от тишины и снов…»

Я сладко изнемог от тишины и снов,От скуки медленной и песен неумелых,Мне любы петухи на полотенцах белыхИ копоть древняя суровых образов.Под жаркий шорох мух проходит деньза днем,Благочестивейшим исполненный смиреньем,Бормочет перепел под низким потолком,Да пахнет в праздники малиновым вареньем.А по ночам томит гусиный нежный пух,Лампада душная мучительно мигает,И, шею вытянув, протяжно запеваетНа полотенце вышитый петух.Так мне, о господи, ты скромный дал приют,Под кровом благостным, не знающимволненья,Где дни тяжелые, как с ложечки варенье,Густыми каплями текут, текут, текут.

Баллада о нежной даме

Зачем читаешь ты страницыУнылых, плачущих газет?Там утки и иные птицыВ тебя вселяют ужас. — Нет,Внемли мой дружеский совет:Возьми ты объявлений пачку,Читай, — в них жизнь, в них яркий свет:«Куплю японскую собачку!»О дама нежная! СтолицыТебя взлелеяли! КорнетИменовал тебя царицей,Бела ты как вишневый цвет.Что для тебя кровавый бредИ в горле пушек мяса жвачка, —Твоя мечта светлей планет:«Куплю японскую собачку».Смеживши черные ресницы,Ты сладко кушаешь шербет.Твоя улыбка как зарница,И содержатель твой одетВ тончайший шелковый жилет,И нанимает третью прачку, —А ты мечтаешь, как поэт:«Куплю японскую собачку».Когда от голода в скелетТы превратишься и в болячку,Пусть приготовят на обедТвою японскую собачку.

Рассыпанной цепью

Трескучей дробью барабанят ружьяПо лиственницам сизым и по соснам.Случайный дрозд, подраненный, на землюВалится с криком, трепеща крылом!Холодный лес, и снег, и ветер колкий…И мы стоим рассыпанною цепью,В руках двустволки, и визжат протяжноМордашки на отпущенных ремнях…Друзья, молчите! Он залег упорно,И только пар повиснул над берлогой,И только слышен храп его тяжелыйДа низкая и злая воркотня…Друзья, молчите! Пусть, к стволу прижавшись,Прицелится охотник терпеливый!И гром ударит между глаз звериных,И туша, вздыбленная, затрепещетИ рухнет в мерзлые кусты и снег!Так мы теперь раскинулись облавой —Поэты, рыбаки и птицеловы,Ремесленники, кузнецы, — широкоВ лесу холодном, где колючий ветерНам в лица дует. Мы стоим вокругБерлоги, где засел в кустах замерзшихМир, матерой и тяжкий на подъем…Эй, отпускайте псов, пускай потреплют!Пускай вопьются меткими зубамиВ затылок крепкий. И по снегу быстро,По листьям полым, по морозной хвое,Через кусты катясь шаром визжащим,Летят собаки. И уже встаетИз темноты берлоги заповеднойТяжелый мир, огромный и косматый,И под его опущенною лапойТяжелодышащий скребется пес!И мы стоим рассыпанною цепью —Поэты, рыбаки и птицеловы.И, вздыбленный, идет на нас, качаясь,Мир матерой. И вот один из нас —Широкоплечий, русый и упорный —Вытаскивает нож из сапогаИ, широко расставив ноги, ждетХрипящего и бешеного зверя.И зверь идет. Кусты трещат и гнутся,Испуганный, перелетает дрозд,И мы стоим рассыпанною цепью,И руки онемели, и не можемПрицелиться медведю между глаз…А зверь идет… И сумрачный рабочийСтоит в снегу и нож в руке сжимает,И шею вытянул, и осторожноГлядит в звериные глаза! Друзья,Облава близится к концу! УдаритРука рабочья в сердце роковое,И захрипит, и упадет тяжелыйСвирепый мир — в промерзшие кусты…А мы, поэты, что во время бояСтояли молча, мы сбежимся дружно,И над огромным и косматым трупомМы славу победителю споем!

Знаки

Шумели и текли народы,Вскипела и прошла волна —И ветер Славы и СвободыВздувал над войском знамена…И в каждой битве знак особыйДела героев освещалИ страшным блеском покрывалЗемле не преданные гробы…Была пора: жесток и горд,Безумно предвидя бойцами,С железным топотом когортШел Цезарь галльскими полями…И над потоком желтой мглыИ к облакам взметенной пылиПолет торжественный кружилиКвирита медные орлы…И одноок, неукротимо,Сквозь пыль дорог и сумрак скал,Шел к золотым воротам РимаПод рев слоновий Ганнибал…Текли века потоком гулким,И новая легла тропа,Как по парижским переулкамВпервые ринулась толпа, —Чтоб, как взволнованная пена,Сметая золото палат,Зеленой веткой ДемуленаУкрасить стогны баррикад…И вот, возвышенно и юно,Посланницей высоких благ, —Взнесла Парижская КоммунаВ деснице нищей красный флаг…И знак особый выбираяУ всех народов и времен,Остановились мы, не зная,Какой из них нам присужден…Мы не узнали… И над намиВ туманах вспыхнула тогда,Сияя красными огнями,Пятиконечная звезда!..

«Здесь гулок шаг. В пакгаузах пустых…»

Здесь гулок шаг. В пакгаузах пустыхНет пищи крысам. Только паутинаПодернула углы. И голубинойНе видно стаи в улицах немых.Крик грузчиков на площадях затих.Нет кораблей… И только на стариннойВысокой башне бьют часы. ПустынноИ скучно здесь, среди домов сырых.Взгляни, матрос! Твое настало время,Чтоб в порт, покинутый и обойденный всеми,Из дальних стран пришли опять суда.И красный флаг над грузною таможнейНам возвестил о правде непреложной,О вольном крае силы и труда.

Путнику

Студент Сорбонны ты или бродячий плут,Взгляни: моя сума наполнена едою.Накинь свой рваный плащ, и мы пойдемс тобоюВ чудесную страну, что Фландрией зовут.В дороге мы найдем в любой корчме приют,Под ливнем вымокнем и высохнем от зноя,Пока из-за холмов в глаза нам не сверкнутКаналы Фландрии студеною волною.Довольно ты склонял над пыльной книгойгрудь,Взгляни: через поля свободный льется путь!Смени ж грамматику на посох пилигрима,Всю мудрость позабудь и веселись, как дрозд,И паша жизнь пройдет струей мгновеннойдымаСреди мычанья стад и в тихом блеске звезд.

Чертовы куклы

От крутоседлой конницы татарскойУпрямый дух кумыса и кониныСмолой потек по городам и весямДо скопидомной ключницы Москвы.Перепелиные стояли ночи,И ржавый месяц колосом налитымТянулся к травам низким и сырым.А за рекой стоял собачий лай,Да резал воздух свист бича тугого,Да бабий визг, да цокот соловьяКупеческого. А на Лобном местеБездомные собаки копошилисьНад воровскою головой. ГуделСусальный перезвон. Пред византийскойШирокоглазой важностью иконыКудлатый инок плакал и вопил.Потом кричал барашком недобитымВихрастый Дмитрий — и бродил суровыйШирокоплечий Годунов. А тамОт тополей и лиственниц литовскихВскрутилась пыль; там рыжие литвиныВ косматых шапках и плащах медвежьихРаскачивались в седлах; там в пылиМаячили невиданные крыльяВаршавской конницы. И грузным шагомТам коренастая брела пехота.И трубные тугие голосаКоней бесили: «На Москву, вперед!»И белобрысый человек гляделНа солнечные головы соборов.А в черных дебрях, в пустынях медвежьих,Корявым плугом ковыряя землю,Ждал крестьянин ночного бездорожья,Чтоб, напустив на терема боярБагрового и злого петуха,Удариться на Волгу и на Дон,Пройти на Яик, сгинуть в Забайкалье,Лишь изредка далекую МосквуРазбойной перекличкой беспокоить.«Сарынь на кичку!» — начинает Дон.«Сарынь на кичку!» — отвечает Волга.«Сарынь на кичку!» — стонет по тайгеИ замирает в чаще и чапыге…Дождь пролетел. Крутые облакаПрошли медлительными косяками.Будяк колючий и дурман белесыйПовырастали из замков ружейных,Да ловкая завила повиликаНа них щиты с нерусскими словами.Дождь прошумел. И вновь сусальный звонПовис над деревянною Москвою.Седобородым духовенством сноваЗадымлены широкие соборы.И вновь венец напяливают тугоПослушнику на отроческий лоб.А вниз по Волге, к синим Жигулям,К хвалынским волнам пролетают струги,Саратов падает, кровоточа,Самара руки в ужасе ломает,Смерд начинает наводить правеж,И вся земля кричит устами смерда:«Смерть! Смерть! Убей и по ветру раздуйГнездо гадюк и семена крапивы,Бей кистенем ярыжек и бояр,Наотмашь бей, наметься без промашки,Чтоб на костях, на крови их взошлаИная рожь и новая пшеница…»Но деньги свой не потеряли вес,Но золото еще блестит под солнцем…И движутся наемные полки,Нерусские сверкают алебарды,И пушечный широкогорлый ревНерусским басом наполняет степи…Палач поет, не покладая рук,И свищет ветер по шатрам пустынным.Давно истлели кости казаков,Давно стрелецкая погибла воля,Давно башка от звона и кажденьяБурлящим квасом переполнена.И бунтовщицкая встает слободка,И женщина из темного оконца,Целуя крест, холодным синим ногтемНа жертвы кажет. А пила грызет,Подскакивает молоток, и отрокСтирает пот ладонью заскорузлойС упрямого младенческого лба.О, брадобрей! Уже от ловких ножницСпасаются брюхатые бояре,И стриженые бороды упрямоТопорщатся щетиною седой,А ты гвардейским ржавым тесакомНарыв вскрываешь, пальцем протираяГлаза от гноя брызнувшего. ТыУ палача усталого берешьЕго топор, — и головы стрельцов,Как яблоки, валятся. И в лицоЕвропе изумленной дышишь тыГорячим и вонючим перегаром.Пусть крепкой солью и голландской водкойИ въедливой болезнью ты наказан,Всё так же величаво и ужасноКошачье крутоскулое лицо.И вот, напялив праздничный камзол,Ты в домовину лег, скрестивши руки,Безумный трудолюбец.Во дворце жРастрепанная рыжая царевнаИграет в прятки с певчим краснощекимИ падает на жаркие подушки, —И арапчонок в парчевбй чалмеПод дребезжанье дудки скоморошьейЗадергивает занавесь, смеясь.Еще висящих крыс не расстрелялКурносый немчик в парике кудрявом,Еще игрушечные спят бригадыИ генералы дремлют у дверей,А женщина в гвардейском сюртукеВзбесившуюся лошадь направляет, —И средь кипящих киверов и шляпНемецкий выговор и щек румянецВоенным блудом распалились. ПыльЕще клубится, выстрелы ещеЗвучат неловко в воздухе прохладном,А пудреная никнет головаНа лейб-гвардейское сукно кафтана,Да ражий офицер, откинув шпагу,Целует губы сдобные.В степях,Где Стенькин голос раздуваем ветром,Опять шумит, опять встает орда,Опять глаза налиты вдохновеньем,Жгут гарнизоны, крепости громят,Чиновники на виселицах пляшут,Скрипят телеги, месяц из травыВылазит согнутым татарским луком.Вот-вот гроза ударит в Петербург,Вот-вот царицу за косы потащатПо мостовой и заголят на срамТолпе, чтоб каждый, в ком еще живетЛюбовь к свободе, мог собрать слюнуИ плюнуть ей на проклятое чрево…Нет Пугачева… Кровь его леглаКовром расшитым под ноги царице,И шла по нем царица — и пришлаК концу, а на конце — ночной горшокПринял ее последнее дыханье…И труп был сизым, как осенний день,И осыпалась пудра на подушкиС двойного подбородка…НалетайИ падай мертвым, сумасшедший рыцарь.И белокурый мальчик вытираетШирокий лоб батистовым платком.А там гудит и ссорится Париж,И между тел, повиснувших унылоС визгливых фонарей, уже бредетАртиллерист голодный. Может быть,Песков египетских венец кипящийВенчает голову с космою черной,И папская трехглавая тиараУпала к узким сапогам его.И дикий снег посеребрил вискиПод шляпой треугольною и бровиОсыпал нежной пудрой снеговой…Всё может быть… А нынче только свистСтремящегося вниз ножа да голосСудьи, читающего приговор.А там, в России, тайные кружки,На помочах ведомая свободаДа лысый лоб, склоненный меж свечейК листам бумаги — скользким и шуршащим.Поездки по дорогам столбовым,Шлагбаумы, рожки перед восходом,И, утомленный скукой трудовой,Царь падает в подушки шарабана.А в Таганроге — смерть. Дощатый гроб,Каждения, цветы и панихиды,А к северу яругами бредетВеселый странник, ясные глазаПодняв в гремящее от песен небо.И солнце пробегает суетливоПо лысому сияющему лбу…Цареубийцам нет пощады ныне.Пусть бегает растрепанный певецСредь войска оробелого. ПускайМоряк перчатку теребит и жадноЖдет помощи. Но серые глазаИ бакенбарды узкие проходятПромеж солдат, и пьяный канонирНаводит пушку на друзей народа.Так в год из года. Тот же грузный шаг,Немецкий говор, холод глаз стеклянных,Махорочная радость, пьяный стон и…И повинующиеся солдаты.Но месть старинная еще жива,Еще не сгибла в камне и железе,Еще есть юноши с огнем в глазах,Еще есть девушки с любовью к воле.Они выходят на широкий путьРазведчиками будущих восстаний.…Карета сломана… На мостовойСырая куча тряпок, мяса, крови,И рыжий дворник навалился вразНа юношу в студенческой фуражке.Но восстают загубленные люди,И Стенька четвертованный встаетИз четырех сторон. И головаУбитого Емельки на колуВращается, и приоткрылся рот,Чтоб вымолвить неведомое слово.

Освобождение (Отрывки из поэмы)