Владимир Соловьев - Полное собрание стихотворений Страница 9

Апрель 1898

Ответ на «Плач Ярославны»

К.К. Случевскому

Всё, изменяясь, изменило,Везде могильные кресты,Но будят душу с прежней силойЗаветы творческой мечты.

Безумье вечное поэта —Как свежий ключ среди руин...Времен не слушаясь запрета,Он в смерти жизнь хранит один.

Пускай Пергам давно во прахе,Пусть мирно дремлет тихий Дон:Всё тот же ропот Андромахи,И над Путивлем тот же стон.

Свое уж не вернется снова,Немеют близкие слова,—Но память дальнего былогоСлезой прозрачною жива.

19 июня 1898

На том же месте[15]

И помни весь путь, которым вел тебя Превечный, бог твой, по пустыне, вот уже сорок лег...

Он смирял тебя, томил тебя голодом и питал тебя манною...

Одежда твоя не ветшала на тебе, и нога не пухла, вот уже сорок лет...

Ушли двенадцать лет отважных увлеченийИ снов мучительных, и тягостных забот,Осиливших на миг и павших искушений,Похмелья горького и трезвенных работ.

Хвала превечному! Израиля одеждыВ пустыне сорок лет он целыми хранил...Не тронуты в душе все лучшие надежды,И не иссякло в ней русло творящих сил!

Владычица-земля! С бывалым умиленьемИ с нежностью любви склоняюсь над тобой.Лес древний и река звучат мне юным пеньем...Всё вечное и в них осталося со мной.

Другой был, правда, день, безоблачный и яркий,С небес лился поток ликующих лучей,И всюду меж дерев запущенного паркаМелькали призраки загадочных очей.

И призраки ушли, но вера неизменна...А вот и солнце вдруг взглянуло из-за туч.Владычица-земля! Твоя краса нетленна,И светлый богатырь бессмертен и могуч.

29 июня 1898

11 июня 1898 г.

Стая туч на небосклонеСобралася и растет...На земном иссохшем лонеВсё живое влаги ждет.

Но упорный и докучныйВетер гонит облака.Зной всё тот же неотлучный,Влага жизни далека.

Так душевные надеждыГонит прочь житейский шум,Голос злобы, крик невежды,Вечный ветер праздных дум.

Май или июнь 1898

Три свидания (Москва – Лондон – Египет. 1862–75-76)

Поэма

Заранее над смертью торжествуяИ цепь времен любовью одолев,Подруга вечная, тебя не назову я,Но ты почуешь трепетный напев...

Не веруя обманчивому миру,Под грубою корою веществаЯ осязал нетленную порфируИ узнавал сиянье божества...

Не трижды ль ты далась живому взгляду —Не мысленным движением, о нет!—В предвестие, иль в помощь, иль в наградуНа зов души твой образ был ответ.

1

И в первый раз,– о, как давно то было!—Тому минуло тридцать шесть годов,Как детская душа нежданно ощутилаТоску любви с тревогой смутных снов.

Мне девять лет, она...[16] ей – девять тоже.«Был майский день в Москве», как молвил Фет.Признался я. Молчание. О, боже!Соперник есть. А! он мне даст ответ.

Дуэль, дуэль! Обедня в ВознесеньеДуша кипит в потоке страстных мукЖитейское... отложим... попечепье —Тянулся, замирал и замер звук.

Алтарь открыт... Но где ж священник, дьякон?И где толпа молящихся людей?Страстей поток, – бесследно вдруг иссяк он,Лазурь кругом, лазурь в душе моей.

Пронизана лазурью золотистой,В руке держа цветок нездешних стран,Стояла ты с улыбкою лучистой,Кивнула мне и скрылася в туман.

И детская любовь чужой мне стала,Душа моя – к житейскому слепа...А немка-бонна грустно повторяла:«Володинька—ах! слишком он глупа!»

2

Прошли года. Доцентом и магистромЯ мчуся за границу в первый раз.Берлин, Ганновер, Кельн – в движенье быстромМелькнули вдруг и скрылися из глаз.

Не света центр, Париж, не край испанский,Не яркий блеск восточной пестроты,—Моей мечтою был Музей Британский,И он не обманул моей мечты.

Забуду ль вас, блаженные полгода?Не призраки минутной красоты,Не быт людей, не страсти, не природа —Всей, всей душой одна владела ты.

Пусть там снуют людские мириадыПод грохот огнедышащих машин,Пусть зиждутся бездушные громады,—Святая тишина, я здесь один.

Ну, разумеется, cum grano salis:[17]Я одинок был, но не мизантроп;В уединении и люди попадались,Из коих мне теперь назвать кого б?

Жаль, в свой размер вложить я не сумеюИх имена, не чуждые молвы...Скажу: два-три британских чудодеяДа два иль три доцента из Москвы.

Всё ж больше я один в читальном зале;И верьте иль не верьте,– видит бог,Что тайные мне силы выбиралиВсё, что о ней читать я только мог.

Когда же прихоти греховные внушалиМне книгу взять «из оперы другой»—Такие тут истории бывали,Что я в смущенье уходил домой.

И вот однажды – к осени то было —Я ей сказал: «О божества расцвет!Ты здесь, я чую,– что же не явилаСебя глазам моим ты с детских лет?»

И только я помыслил это слово, —Вдруг золотой лазурью всё полно,И предо мной она сияет снова —Одно ее лицо – оно одно.

И то мгновенье долгим счастьем стало,К земным делам опять душа слепа,И если речь «серьезный» слух встречала,Она была невнятна и глупа.

3

Я ей сказал: «Твое лицо явилось,Но всю тебя хочу я увидать.Чем для ребенка ты не поскупилась,В том – юноше нельзя же отказать!»

«В Египте будь!»– внутри раздался голос.В Париж!– и к югу пар меня несет.С рассудком чувство даже не боролось:Рассудок промолчал, как идиот.

На Льон, Турин, Пьяченцу и Анкону,На Фермо, Бари, Бриндизи – и вотПо синему трепещущему лонуУж мчит меня британский пароход.

Кредит и кров мне предложил в КаиреОтель «Аббат»,– его уж нет, увы!Уютный, скромный, лучший в целом мире...Там были русские, и даже из Москвы.

Всех тешил генерал – десятый номер —Кавказскую он помнил старину...Его назвать не грех – давно он помер,И лихом я его не помяну.

То Ростислав Фаддеев был известный,В отставке воин и владел пером.Назвать кокотку иль собор поместный –Ресурсов тьма была сокрыта в нем.

Мы дважды в день сходились за табльдотом;Он весело и много говорил,Не лез в карман за скользким анекдотомИ философствовал по мере сил.

Я ждал меж тем заветного свиданья,Н вот однажды, в тихий час ночной,Как ветерка прохладное дыханье:«В пустыне я – иди туда за мной».

Идти пешком (из Лондона в СахаруНе возят даром молодых людей,—В моем кармане – хоть кататься шару,И я живу в кредит уж много дней).

Бог весть куда, без денег, без припасов,И я в один прекрасный день пошел,—Как дядя Влас, что написал Некрасов.(Ну, как-никак, а рифму я нашел).

Смеялась, верно, ты, как средь пустыниВ цилиндре высочайшем и в пальто,За черта принятый, в здоровом бедуинеЯ дрожь испуга вызвал и за то

Чуть не убит,– как шумно, по-арабскиСовет держали шейхи двух родов,Что делать им со мной, как после рабскиСкрутили руки и без лишних слов

Подальше отвели, преблагородноМне руки развязали – и ушли.Смеюсь с тобой: богам и людям сродноСмеяться бедам, раз они прошли.

Тем временем немая ночь на землюСпустилась прямо, без обиняков.Кругом лишь тишину одну я внемлюДа вижу мрак средь звездных огоньков.

Прилегши наземь, я глядел и слушал...Довольно гнусно вдруг завыл шакал;В своих мечтах меня он, верно, кушал,А на него и палки я не взял.

Шакал-то что! Вот холодно ужасно...Должно быть, нуль,– а жарко было днем.Сверкают звезды беспощадно ясно;И блеск, и холод—во вражде со сном.

И долго я лежал в дремоте жуткой,И вот повеяло: «Усни, мой бедный друг!»И я уснул; когда ж проснулся чутко,—Дышали розами земля и неба круг.

И в пурпуре небесного блистаньяОчами, полными лазурного огня,[18]Глядела ты, как первое сияньеВсемирного и творческого дня.

Что есть, что было, что грядет вовеки —Всё обнял тут один недвижный взор...Синеют подо мной моря и реки,И дальний лес, и выси снежных гор.

Всё видел я, и всё одно лишь было —Один лишь образ женской красоты...Безмерное в его размер входило,—Передо мной, во мне – одна лишь ты.

О лучезарная! тобой я не обманут:Я всю тебя в пустыне увидал...В моей душе те розы не завянут,Куда бы ни умчал житейский вал.

Один лишь миг! Видение сокрылось —И солнца шар всходил на небосклонВ пустыне тишина. Душа молилась,И не смолкал в пей благовестный звон.

Дух бодр! Но всё ж не ел я двое суток,И начинал тускнеть мой высший взгляд.Увы! как ты ни будь душою чуток,А голод ведь не тетка, говорят.

На запад солнца путь держал я к НилуИ вечером пришел домой в Каир.Улыбки розовой душа следы хранила,На сапогах – виднелось много дыр.

Со стороны всё было очень глупо(Я факты рассказал, виденье скрыв).В молчанье генерал, поевши супа,Так начал важно, взор в меня вперив:

«Конечно, ум дает права на глупость,Но лучше сим не злоупотреблять:Не мастерица ведь людская тупостьВиды безумья точно различать.

А потому, коль вам прослыть обидноПомешанным иль просто дураком,—Об этом происшествии постыдномНе говорите больше ни при ком».

И много он острил, а предо мноюУже лучился голубой туманИ, побежден таинственной красою,Вдаль уходил житейский океан._________

Еще невольник суетному миру,Под грубою корою веществаТак я прозрел нетленную порфируИ ощутил сиянье божества.

Предчувствием над смертью торжествуяИ цепь времен мечтою одолев,Подруга вечная, тебя не назову я,А ты прости нетвердый мой напев!

26—29 сентября 1898