Одельша Агишев - Юность гения

ОДЕЛЬША АЛЕКСАНДРОВИЧ АГИШЕВ (родился в 1939 году) окончил Ташкентское суворовское училище, а затем — сценарный факультет ВГИКа. По литературным сценариям Одельши Агишева поставлены фильмы: «Белые, белые аисты», «Чрезвычайный комиссар», «Нежность», «Влюбленные», «Встречи и расставания», «Мой добрый человек», «Последняя встреча», «Любовь и ярость», «Какие наши годы». О. Агишев — Заслуженный деятель искусств Узбекистана, лауреат Государственной премии УзССР им. Хамзы.

Фильм по литературному сценарию О. Агишева «Юность гения» ставит режиссер Эльёр Ишмухамедов (совместная постановка киностудий «Узбек-фильм» и «Таджикфильм»).

В голубовато-розовой мгле, еще полной переливающихся звезд, звонко и торжественно прозвучал клич первого петуха, и с этим звуком зажглось, затеплилось вытянутое вверх золотое пятно. Оно росло, наливалось светом, обретая строгие, стройные очертания, и вот он уже встал в небе, как свеча, — Большой минарет. Петушиный хор перекатывался вокруг пего, нарастая, уходил вдаль, а свет, играя, выхватывал из тающей мглы другие минареты, глянцевитые купола, обрезы плоских саманных крыш, пыльную листву, углы дувалов и стен.

Петухи орали вовсю. В их оглушительном гимне едва слышно прозвучал далекий, слабый голос муэдзина. Ему откликнулся другой, третий, еще один, но все равно их было мало. Заглушили, перекричали петухи муэдзинов и торжествовали теперь совершенно одни — кажется, уже просто дурея от наступающего солнца.

Из их крика, из дробящихся световых осколков утра родился новый звук — песня. Тоже многоголосая, плавная и звенящая, она нарастала вместе с солнцем, приближалась, и вот в остатках предутренней мглы возникло яркое, слепящее видение — белая толпа девушек с цветами.

Они выступали медленно, торжественно. Длинные белые платья плыли над землей, смуглые лица очерчивались белыми косынками, и только цветы в их руках — лилии, розы, нарциссы, ирисы пестрели всеми оттенками радуги. Они пели. Древний согдийский напев летел над улицей, и они двигались в его мерном завораживающем ритме. Это был обычай — такой же старинный, как песня: Шествие невест.

Старенький настоятель соборной мечети Ходжа Мухаммад, встречавший у ворот мечети редких прихожан, заслушался девушек, растроганно помаргивая влажными добрейшими глазами.

— Что это? Куда они идут в час молитвы? — хмуро спросил подошедший сбоку Бин-Сафар, суровый старик с окладистой бородой.

— А разве вы не знаете, почтенный? — живо откликнулся мулла Мухаммад. — Сегодня же праздник! День Прекрасной Пари, покровительницы невест!

— Мы должны принести ей дары и совершить омовение! — объяснила одна из девушек.

— А она подарит каждой из нас здоровых и красивых детей, — добавила другая.

— Какая Пари, безбожницы?! — побагровел Бин-Сафар. — Вы что, забыли, что нет никаких богов, кроме аллаха? Остановитесь!

— Оставьте, оставьте их, уважаемый Бин-Сафар, — удержал и мягко повел его к воротам мечети мулла Мухаммад. — Они же еще дети. Пусть радуются.

— Но сейчас время намаза! — негодовал Бин-Сафар.

— Ну и что тут особенного, — благодушно улыбался мулла. — Признаться, я и сам верил в эту Пари в молодости. Сколько раз подглядывал с тала за омовением!

— И это говорит настоятель соборной мечети, — пробормотал еще один прихожанин, пожилой бородач в синей чалме. — О, великий халиф, знал бы ты об этом!

А девушки уже были на берегу Мулиана. Зазвучала другая песня, высокая, ликующая, и с этой песней невесты вступили в реку. Будто по команде полетели дождем монетки, потом, на особенно торжественной поте, разом упали в воду цветы. Желтое, быстрое течение подхватило и унесло их,

перебирая и складывая в причудливый узор. Радостный крик прошел по девичьей толпе. Невесты смеялись, брызгались, обнимали друг друга, поздравляли. Платья намокли, облепили тоненькие гибкие фигурки, слепящее солнце било в глаза, в летящие брызги, на мгновение очерчивая размытые, ускользающие линии мелких волн, быстрых рук, плеч, бедер…

Солнце уже заливало улицы, дома, изразцовые стены, базары, купола, крепостные ворота, крыши, кладбища и сады.

Так тысячу лет назад в достославном городе — благородной Бухаре начался новый день, один из дней месяца зильхидж.

Месяц зильхидж 383-го года хиджры

— Хусе-е-е-ейн!

Мальчишка лет десяти, озираясь, бежал по дорожке сада. Он искал брата.

— Ну где ты, Хусейн? Отзовись, тебя ждут!

Утренний сад, уже пронизанный солнцем, был пуст, только где-то рядом ворковали горлинки и тянуло дымком свежеиспеченного хлеба.

— А, вот ты где! А ну, вставай!

На охапке высушенной травы лежал, раскинувшись, мальчик чуть постарше. Он крепко спал. Рядом валялся толстый том в кожаном переплете с серебряными застежками, потушенный ночной светильник, старенький деревянный угломер, напоминающий примитивный секстант, раскрытая тетрадь с записями.

— Опять всю ночь считал звезды и проспал намаз! Ну отец тебе покажет! Вставай! Слышишь, Хусейн!

Десятилетний Махмуд тормошил своего старшего брата, дергал, тряс, но тот только пробормотал что-то и уткнулся лицом в траву.

— Ты так, да? Ну, погоди!

Махмуд набрал полную горсть огромных рыжих муравьев и, не раздумывая, сунул брату за шиворот. Еще мгновение Хусейн улыбался во сне, но тут же взвился, сдирая с себя халат.

Махмуд покатился со смеху.

Хусейн наконец вытащил из-под рубашки муравьев и кинулся на братишку:

— Ах ты бандит!

Они покатились по траве. Хусейн оказался сверху, оседлал Махмуда:

— Сдаешься?

— А там ведь тебя люди ждут, — хитрил Махмуд.

— Пусть ждут! Ты ясно скажи: сдаешься?

— Ну что же делать, придется, — вздохнул маленький Махмуд, и Хусейн отпустил его. — Конечно, было бы время, я бы тебе показал. Да уж ладно, в другой раз. — Он отряхнулся от сухой травы. — Пошли быстрее!

— Сейчас, только умоюсь, — Хусейн направился в угол сада, к роднику.

Они бежали вприпрыжку.

— Много их сегодня? — спросил Хусейн.

— Полный двор. Даже из Нефеса есть, представляешь? Одень тайласан. — Махмуд на бегу протянул брату широкий длинный шарф. — И чалму надо повязать как следует.

Хусейн попробовал на ходу завязать концы чалмы на шее, как ему полагалось, но тут же махнул рукой:

— Да ну! Сойдет и так.

Они миновали внутренние строения двора, обогнули дом. Дорогу им преградил высокий важный мужчина богатого вида.

— Скажи мне, мальчик, — обратился он к Хусейну, — скоро ли прибудет твой брат, отец или кто он тебе, почтенный факих ал-Хусейн?

— Он уже прибыл, — нетерпеливо отвечал Хусейн.

— Где же он?

— Перед вами.

Богач усмехнулся:

— Ты хочешь сказать, что ты и есть знаток корана, ученый законовед и богослов — ал-Хусейн ибн-Сино?

— Да, это я, — ответил тринадцати летний Хусейн.

Богач стал злиться.

— Ты что, смеешься надо мной, щенок? — шагнул он вперед.

— О, аллах! — совсем по-взрослому вздохнул маленький Махмуд. — Каждый день одно и то же. Да он это, он! Вот и тайласан, видите? — Махмуд потряс шарфом. — Настоящий, неподдельный, вручен самим верховным кадием! Просто он не любит его надевать!

— Велик аллах в деяниях своих, — пробормотал богач, смешавшись. — Если так, я жду именно вас… почтенный факих. Я хотел…

— Потом, после всех, — по-детски мстительно ответил Хусейн и прошел мимо оторопевшего богача в небольшой парадный дворик с высоким айваном. Дворик был полон смиренно ждущих людей. Тут были и бедняки, жмущиеся по углам, и люди посостоятельней, в цветастых халатах, — ремесленники, купцы.

— Мир вам, досточтимые мусульмане, — приветствовал всех Хусейн, и толпа сразу подалась ему навстречу. Он не успел даже подняться на айван, как опередивший всех молодой ремесленник в простом халате бросился перед ним на колени:

— Факих, умоляю вас!

Хусейн остановился от неожиданности:

— Что вы делаете? Встаньте!

— Вы моя последняя надежда! — вскинул руки ремесленник.

— Встаньте, вам говорят! — разозлился Хусейн.

— Если вы не вернете мне мою Халиму, я сегодня же во время намаза спрыгну с Большого минарета!

Хусейн в гневе отвернулся:

— Ну и прыгайте! Я ухожу!

— Подождите! — ремесленник вскочил на ноги, и отчаянные слезы залили его лицо. — Выслушайте… умоляю вас! Я обошел лучших бухарских законоведов! Раздал все свои сбережения муллам! Добился приема у самого великого имама! И никто не смог мне помочь! Никто! — Голос у него сорвался в плаче.

— Прямо беда с этими влюбленными, — пробурчал Махмуд.

— Не говори, — отозвался Хусейн.

Ом поднялся на айван, придвинул к себе стопу толстенных книг, доску и калам.