Валентин Ежов - Первая Конная Страница 3

Бойцы стали бросать землю в могилу.

— Клянемся вам, погибшие товарищи и братья, — говорил командарм, — что не пощадим ни жизней, ни семьи, ни родной крови и будем идти до полной победы над нашим врагом капиталом. Раз богатый, значит — враг. Еще никто не забогател честным трудом. Близок день победы над тиранами, генералами, помещиками и прочей мелкой сволочью, сосущей соки трудового народа.

Стоящие у стены монастыря пленные все ниже опускали головы.

И тогда выехал вперед Ворошилов. Он глянул на погибших и сказал:

— Они были коммунистами, а значит, в железной шеренге бойцов, отдающих кровь в первом ряду!

— А когда из железа вытекает кровь, — добавил Буденный, — то это вам, товарищи, не шутки, а победа или смерть!

— Клянемся, — говорил Ворошилов, — не свертывать красных знамен и дойти до краю света, пока на земном шаре не будет казнен последний паразит! Ии шагу назад!

— Да здравствует Красная Армия мозолистых рук всего света! Ура! — крикнул командарм.

— Ура-а! — грянуло вокруг.

Когда крики смолкли, Ворошилов сказал:

— Товарищи из местных! Обращаюсь к вам. Вы — власть. Все, что здесь, — ваше! Господ и хозяев нет. Приступайте к выборам ревкомов, в которых особенный глаз должны мы иметь на местах в административном отношении.

Собравшиеся люди, кто зло, кто радостно, а кто и недоверчиво, смотрели на него.

Улицы города были заполнены кавалерией.

Квартирьеры поджидали своих в воротах выбранных ими и занятых дворов.

Четвертый эскадрон вел Баулин. Он дремал в седле, и рука висела на перевязи. По годам это был почти мальчик. Эскадрон въехал во двор.

Очкарик в буденовке с трудом слез с коня и, не в силах распрямить согнутые колесом и дрожащие в коленях ноги, повел его к коновязи. Там он снял седло и стало видно, что спина коня сбита и обручи запекшейся крови опоясали ему брюхо.

— Аннулировал ты коня, четырехглазый, — сказал, подойдя, взводный. — Пашка все домогается, каков ты есть.

— А зачем я ему нужен?

— Видно, нужен… Он коня этого с Терека вел.

— Он, небось, думает, что я его обидел?

— А неужели же нет, не обидел…

— Я этого коня себе не просил, мне его вон эскадронный дал… Вернется Пашка из лазарета, пусть берет. Я только рад буду. — Он обернулся и крикнул проезжавшему мимо эскадронному: — Зачем ты меня врагом наделил?

Баулин зевнул и ответил:

— Это не моя печаль. — Он даже не обернулся. — Это твоя печаль… Грамотный! На кой хрен она, твоя грамота, — если коня соблюсти не можешь.

Очкарик без сил опустился на сено.

Смуглолицый, с раскосыми глазами, весь в коже и ремнях, Городовиков пропускал мимо себя четвертую дивизию.

Бодря усталых лошадей, поэскадронно ехали конармейцы. На скуластом лице начдива возникло изумление.

— А ну, останови их! — крикнул он ординарцу. — Эскадронного ко мне!

Эскадрон остановился, и его командир въехал в ворота. Он был молод, и редкая пепельная борода закручивалась на подбородке.

— Это что? — спросил начдив, указав на головной взвод.

На спинах бойцов красовались громадные буквы: О, П, Р, С…

— Это я приказал, — стушевался командир.

— Зачем?

— Ликвидация неграмотности.

— Почему в строю?

— На дневках все недосуг. А на походе всех неграмотных вперед — и учи! Все одно голова свободна во всех отношениях… — Он вдруг нахмурился. — Одно плохо…

— Что? — насторожился Городовиков.

— Насмешка выходит. Бойцы разные названия придумывают на тех, у кого какая буква висит. Гэ и жэ никто вешать не соглашается. А к концу азбуки совсем плохо будет…

— А ты построже, — сказал начдив. — На каждую букву много разных слов. Вот, к примеру, на жэ… — Он вдруг замолчал и надолго задумался.

— Вот видите… — сказал эскадронный.

— Дурак! — строго оборвал его начдив. — Жизнь!

Тот повернул коня к поджидавшему его эскадрону.

В конторке суконной фабрики сидел багровый от волнения хозяин.

— Мы на фронте голы, босы бьемся за Советскую власть, — кричал ему снабженец, — а ты здесь сидишь толстым задом на одеже, а она преет!

— Склады опечатаны городскими властями…

— Это мы еще посмотрим, что за такие власти!

— Это оскорбление…

— Нет, — сказал снабженец, — оскорбление все впереди. — Он повернулся и вышел.

На дворе его ждала возмущенная толпа оборванных красноармейцев.

— Да что говорить! — крикнули из толпы. — Взводный, давай команду!

— Ломай! — кивнул снабженец.

Приклады застучали по замкам.

Хозяин выскочил во двор и увидел, что командир дивизиона, блиставший офицерской выправкой Андрей Добров, в огромных шпорах, увлеченно налаживает прицел трофейной пушки.

— Я вижу, — кинулся к нему хозяин, — вы бывший офицер, интеллигентный человек, прикажите им прекратить грабеж.

— Это не грабеж, — ответил Добров, не отвлекаясь от дела. — Это реквизиция.

— За поставки для армии мы получаем деньги, понимаете? Здесь, на складах, ценнейшее обмундирование. Мы решили подождать, пока все это кончится…

— Не дождетесь, — ответил артиллерист Добров, — это не кончится.

В этот момент во двор въехал добравшийся наконец до места назначения повозочный Семен Грищук. Он остановил шатающуюся лошаденку около пушки и спросил Доброва:

— Куда консерву девать?

— Какую «консерву»?

Грищук отвернул рогожку — в бричке россыпью лежали снаряды. Жеребенок настороженно обнюхал их и фыркнул.

— У вас нет распоряжения, — канючил хозяин.

— Сейчас будет, — ответил Добров и попросил повозочного — Дай-ка один.

Грищук осторожно подал ему снаряд. Добров вложил его в ствол, замок смачно щелкнул. Добров закрутил ручками наводки. Ствол пушки повернулся и уперся в спины красноармейцев, дружно наседавших на неподдающиеся двери. Хозяин изумленно смотрел на него.

— А ну, — крикнул Добров, — разойдись!

Толпа раздалась и отступила.

Грянул выстрел. Дубовые двери разлетелись в щепки и пыль.

В проем хлынула толпа.

Хозяин схватился за голову.

— О це ключ! Любу дверь отопрет! — В сопровождении двух красноармейцев появился начальник особого отдела Бурденко. — Это ты — бывший суконный фабрикант? — спросил он багрового толстяка.

— Я, — ответил тот.

— Пошли, — сказал начальник особого отдела, — я из тебя сейчас шелкового сделаю.

— Хотел бы я видеть, — багровея еще больше, закричал фабрикант, — что вы будете делать, когда нас разграбите…

— Пожалуй, не получится… Пожалуй, не увидишь, — задумчиво ответил начальник особого отдела, и красноармейцы повели фабриканта со двора.

Грищук все еще топтался рядом.

— Послухай, — спросил он вновь склонившегося к прицелу Доброва. — Ты часом не видел… Семка Грищук, хромой он и без двух ребер… Сынок он мне.

— Нет, — ответил Добров. — Не видел и не слышал.

Из пыльного проема дверей бойцы выносили кипы обмундирования царской армии. Галифе, френчи, гимнастерки, шинели. Их тут же примеряли.

— Вот чертов боров. — ворчал Сурков, прыгая на одной ноге и натягивая галифе, — какую обмундировку хотел сгноить!

Широко шагая, командарм шел через анфиладу комнат разоренной усадьбы. Следом за ним, едва поспевая, шли командир взвода квартирьеров и начальник штаба Зотов.

— Эта для гостей… Эта тоже…

В комнате, приспособленной под канцелярию штаба, при появлении начальства вытянулся взводный разведки.

— Как дела, Новиков? — спросил командарм.

— Какие дела… — недовольно махнул рукой тот и указал на стол.

На столе, заваленном бумагами, положив под голову седло и отвернувшись к стене, лежал человек в сапогах со шпорами и при шапке.

— Кто это? — спросил командарм.

— Комполка Гончаров, — ответил Новиков.

— Ты что же это, Кондрат Степаныч, людям работать мешаешь? Ты ж ранен, так и лежи в лазарете.

— В лазарет мне ни к чему, — не повернув головы, пробурчал Гончаров. — Я помирать не собираюсь. Я твой приказ соблюдаю.

— Какой приказ?

— А вот, — поднялся Гончаров, — послухай, коль сам писал: «Комполка Гончарова Кондрата в связи с ранением полагать больным при штабе». Вот я и полагаюсь! — И опять завалился на стол. — Скрипи пером, Филипп, — сказал он Новикову. — Ты мне не мешаешь.

— В пехоту, что ли, тебя списать? — раздумчиво произнес командарм.

— Зачем в пехоту? — Гончарова как ветром сдуло со стола. — Мы и так с понятием. — Он схватил седло. — Разрешите завтра в бой. Мне эта рана — комариный укус.

— Сказано, лечись… — строго сказал командарм.

— Есть, — вытянулся Гончаров, отдал честь и вышел…

… В парадном зале с зашторенными окнами они увидели человека, одиноко сидевшего в кресле. При их появлении человек поднялся.