Андрей Румянцев - Вампилов Страница 5

Ну а школа, в которой Валентин Никитич когда-то преподавал, теперь напоминала клокочущий ненавистью котел. Как работалось ему здесь в те пять месяцев, что оставались до ареста, мы узнаем из приведенного ниже письма. А пока хотим сказать несколько слов о том, как заботился он о своих детях от первого брака.

Дочь Валентина Никитича и Марии Ефимовны Сержена, которой в 1937 году было девять лет, рассказывала:

— Мы, дети… из той и другой семьи… мы ведь росли вместе. В Алари и папа, и мы жили на два дома. Папа купил коня, телегу, сани, и мы разъезжали между двумя домами. Папа был страстный охотник и рыбак. Если он убивал косулю, то делил мясо на две равные части — для той и другой семьи. И с рыбным уловом поступал так же. А как нас, всех внуков, любила бабушка, папина мама! Сохранилась фотография годовалого Саши. На ножках у него маленькие унты — их сшила бабушка, Пелагея Манзыровна. Она обшивала нас, восьмерых своих внуков, вязала для нас шапочки, варежки, носочки. Как хранительница большого семейства хлопотала то в нашем доме, то у Анастасии Прокопьевны…

В кругу близких, в домашних заботах Валентину Никитичу можно было ненадолго забыться. Но в школе, он чувствовал, тучи сгущались: кто-то в открытую связывал его имя с теми сельскими «врагами народа», которых уже арестовали, кто-то пренебрегал его советами или распоряжениями как завуча. 23 декабря 1937 года, предчувствуя беду, он отправляет письмо в Иркутский областной отдел народного образования и областной комитет профсоюза учителей[7]. Это письмо (с незначительными сокращениями) и пояснения Сержены Валентиновны к нему впервые напечатаны мной в иркутской газете «Восточное обозрение» в феврале 1991 года:

«Не только прошу, но и взываю внимательно прочитать настоящее письмо… Пишу в весьма плохом нервном состоянии, так как с часу на час жду ареста… Не самый арест, в конце концов, страшен, а страшно то, что меня, семнадцать лет честно проработавшего в советской школе, собираются сделать жертвой гнусной клеветы.

В начале нынешнего года[8] я перевелся из Кутуликской средней школы в Аларскую. Причем районные организации меня, что называется, почти насильно назначили “на один месяц” заведующим учебной частью.

Работать временно исполняющим должность заведующего учебной частью как следует я не мог, так как, во-первых, имел 38 недельных уроков и был руководителем одного класса, во-вторых, два раза болел за первую четверть, в-третьих, два раза ездил в районный центр с просьбой освободить от обязанностей завуча, в-четвертых, в коллективе школы создалась ненормальная обстановка для моей работы в результате самой грубой и беспринципной склоки, поднятой против меня преподавателем бурят-монгольского языка Д. В. Зурбановым.

Зурбанов, молодой человек, лет двадцати трех, как он говорит, сын бедняка, считается активистом в улусе, много пишет заметок в газеты, считается неплохим преподавателем своего предмета… До последнего времени Зурбанов пользовался некоторым авторитетом перед районными организациями, что объяснялось отчасти тем, что он на всех совещаниях, конференциях умел, так сказать, эффектно выступать, и отчасти тем, что он “разоблачал”… Большинство этих “разоблачений” Зурбанова шло задним числом; он начинал “разоблачать” кое-кого, когда положение этих последних определялось к худшему или когда портились взаимоотношения с последними.

Мое назначение в данную школу не входило в планы Зурбанова. Он сразу почувствовал, что мое присутствие в школе может помешать его “влиянию”, “авторитету”, короче, его демагогии, так как он знал, что я сумею вести самостоятельную линию. И вот с первых дней он сделал попытку командовать мной и кончил тем, что выдвинул против меня ряд гнусных клеветнических обвинений. Обвиняет меня в том, что я в 1920 году был в рядах группы аларских левых эсеров, в 1918 году принимал участие в известном контрреволюционном “салтыковском деле”.

Моя “эсеровщина” в следующем. В 1920 году, летом, я готовился поступать в Иркутский университет, репетировался у студента бывшего Петербургского психоневрологического института М. Забанова. Этот Забанов сколачивал группу левых эсеров, но входить в эту группу я отказался, что выразилось в том, что я категорически отказался подписать составленную Забановым так называемую “политическую платформу группы аларских левых эсеров” и вскоре с этим Забановым окончательно порвал. Он умер в 1928 или 29 году в Ленинграде…

В 1918 году в известном контрреволюционном “салтыковском деле” я действительно принимал активное участие, но только не на стороне Салтыкова, а на стороне народа вместе с большевиками С. Николаевым и Е. Манзановым… Это могут подтвердить все местные, могут подтвердить партийцы.

Вчера на нашем педсовещании говорили о наличии в Аларском аймаке контрреволюционной организации, проводящей вредительство в сельском хозяйстве. Зурбанов и Кº склонны обвинить меня во вредительстве в школе… Дней десять тому назад появились слухи о предстоящем моем аресте. Я не сомневаюсь, что слухи эти с провокационной целью пущены теми же Зурбановым и Кº.

Таким образом, в недалеком будущем меня ожидает в худшем случае арест, а в лучшем — переброска среди зимы с маленькими детьми (в том числе грудной) в другую школу. Повторяю, не самый арест страшен, страшно то, что я могу сделаться жертвой злостных происков такого человека, как Зурбанов.

Я не заслуживаю политической смерти, так как с самых молодых лет я был известного общественно-политического настроения. Мое кратковременное якшанье с Забановым было случайным. Я все семнадцать лет честно проработал в школе, работал так, как мог, за что пользовался любовью и признательностью своих учащихся.

Надеюсь, что советская общественность разберется в моем деле».

Сержена Валентиновна вспоминала в беседе со мной:

«Этот крик о помощи не был услышан. Папу арестовали… Дело происходило в Алари в январе 1938 года. Как раз моя старшая сестра Ирина оказалась у наших, в доме тети Таси. Вдруг появились трое из НКВД. Они сделали обыск. Вели его самым безобразным способом. Все вещи раскидали, фотокарточки разорвали на части. Папу посадили в сани и увезли. Видимо, ночь его держали в сельсовете. А назавтра я… я была ученицей начальных классов… своими глазами видела, как арестованных, в том числе и моего папу, посадили в открытую машину. Вернее, не посадили… Все арестованные стояли в кузове грузовика. Буквально впритык друг к другу. Не было места, чтобы втиснуть еще кого-то. Я смотрела… это был мой последний взгляд на отца».

Один удар судьбы в том месяце Анастасия Прокопьевна уже перенесла: незадолго до черного дня ей сообщили из Иркутска, что арестован отец, Прокопий Георгиевич. Она не смогла даже съездить к матери, утешить ее: с грудным малышом не отлучишься из дома. Обнадежить Александру Африкановну никто из детей тогда не мог. Репрессии против священников шли уже многие годы. На запросы дочерей в начале февраля в отделении НКВД ответили: «Осужден без права переписки». Как выяснится позже, через несколько десятилетий, Прокопий Георгиевич был расстрелян 28 февраля 1938 года.

После публикации в газете очерка о судьбе отца драматурга мне позвонили из областного управления КГБ:

— Мы отыскали в архиве «дело» Валентина Никитича Вампилова. Можете познакомиться.

С большим волнением открыл я выданную мне папку и начал читать страшные бумаги. Все представлял себе: какую бурю чувств испытал бы Саня, прикоснись он к документам, открывающим трагедию отца! И еще думал: десятилетия свидетельства эти лежат в Иркутске, а матушка Александра, его брат и сестра — все близкие Валентина Никитича, живущие рядом, — до сих пор не знают правды о последних днях мужа, отца, деда!

Но — по порядку. Арестовали Валентина Никитича 17 января 1938 года. Это сделал со своими подручными сотрудник Аларского райотдела НКВД Зинченко. Он же 22 февраля провел единственный допрос.

С первых же слов следователь вынес сельскому учителю обвинение:

«Вы являетесь участником панмонгольской контрреволюционной диверсионно-повстанческой организации. Признаете это?»

Все последующие утверждения заплечных дел мастера были такими же дикими, абсурдными, идиотскими — назовите их сегодня как угодно, но в фантасмагориях этого человека они допускались как достоверные, логичные, разумные, и офицер Зинченко привычно и обкатанно записал свои измышления в протокол.

Оказывается, преподаватель русской литературы возглавлял в разветвленной подпольной организации одну из ее ячеек — вооруженную повстанческую группу; любитель пушкинских стихов, он готовился поджечь Кутуликскую среднюю школу; постановщик детских спектаклей, он натравливал друг на друга ребят русской и бурятской национальностей, заставлял их расклеивать контрреволюционные лозунги и носить фашистские знаки; завуч школы, он специально срывал занятия, чтобы заменить их беседами о «нойонско-ламском учении».