Мартин Стивен - Совесть короля Страница 10

— Скажите, сэр… — вновь обратился к нему Артур. Куда только подевалось его заикание? — Он был такой, как про него рассказывают? Сущий дьявол во плоти?

— Да, Артур, — серьезно ответил Грэшем, ощущая, как в нем проснулось желание немного подурачить своего собеседника. — Это был сущий дьявол во плоти. И я скажу тебе одну вещь, о которой мало кто знает. Только это большой секрет. Обещай, что он останется при тебе. Поклянись собственной душой и всем, что есть для тебя святого. Согласен?

— Клянусь, сэр. Ей-богу, клянусь… — Артур готов был лопнуть от любопытства.

— Когда его осмотрел лекарь, оказалось, что на ногах у него копыта!

На мгновение воцарилась звенящая тишина.

— Сэр! — Артур вытянулся в струнку. В глазах его застыли слезы. — Я не проговорюсь ни единой душе… И… спасибо вам!

С этими словами слуга опрометью выбежал из комнаты.

— Вот увидите, — подал голос Манион, — через пять минут об этом будет известно всей людской. Впрочем, он по крайней мере оставил здесь кувшин.

Он налил себе вина. Надо сказать, что вино у Сесила всегда напоминало кошачью мочу, которую подавали в золотых кубках, что было довольно странно для столь могущественного человека. Но Манион был готов пить и кошачью мочу — при условии, что в ней есть хоть немного градусов.

Вскоре снаружи донеслись грохот каретных колес и крики. Возле дома засуетились слуги. Граф Солсбери торопился домой из бань. В следующее мгновение его уже внесли в комнату — четыре человека тащили носилки, а еще один шагал рядом.

На какое-то мгновение воцарилась тишина. Сесил был завернут в одеяла. Его было трудно узнать — исхудавшая, иссохшая, осунувшаяся тень человека. Кожа на лице натянута так туго, что череп казался голым, как у скелета. И лишь глаза оставались прежними: темные и пронзительные, они буквально буравили окружающих. Одна трясущаяся рука непроизвольно высунулась из-под одеял. «Кем ты был и кем ты стал, — подумал Грэшем. — Жалкая карикатура на самого себя». Откуда-то из-под одеял пахнуло чем-то омерзительно гнилостным. Смерть мало кому прибавляет достоинства, но даже эти крохи Роберт Сесил сумел утратить. «И какая теперь тебе польза от того, — размышлял Грэшем, — что ты первый граф Солсбери, что когда-то ты обладал властью, какой не могли похвастать даже некоторые монархи? Теперь же ты лишен ее в своем бесчестье. И нет унижения хуже, чем то, что тебя будут помнить лишь как жалкого калеку, потерявшего разум».

— Добрый день, сэр Генри, — произнес Сесил. Голос был тонкий, дрожащий, но узнаваемый. Он был насквозь пропитан хорошо знакомой неискренностью. — Как обычно, я рад видеть вас.

— Милорд Солсбери, — учтиво отвечал Грэшем. — И сэр Эдвард Кок, — добавил он, обращаясь к подошедшему к нему человеку. — Я не просто рад видеть вас. Я рад вас видеть вдвойне.

Было довольно странно видеть рядом с Сесилом Кока. Если Грэшем кого и ненавидел, так это Сесила. Кок стоял в этом списке вторым. И хотя он был уже в летах — кажется, ему стукнуло шестьдесят, — но по-прежнему моложав и энергичен, что тотчас бросалось в глаза. Известный своей проницательностью и упорством, сэр Эдвард давно уже снискал себе репутацию лучшего юриста Англии. Именно Кок выступал в качестве главного обвинителя в деле Уолтера Рейли. Как ни странно, это судилище сделало из Рейли народного героя, хотя, казалось бы, совсем недавно этот авантюрист был самой ненавидимой личностью во всей стране. Причиной стали откровенная несправедливость приговора и то достоинство, с каким Рейли держался на протяжении всего судебного фарса, защищая свою честь. Кок отказал ему даже в защитнике. Более того, он даже не позволил подсудимому призвать в качестве свидетеля главного обвинителя, да и вообще превратил суд в насмешку над правосудием. Все, что ненавистно людям в этих крючкотворах в судейских мантиях, вся их беспринципность, склонность к тщеславию и гордыне — для Грэшема олицетворением всех этих пороков и являлся сэр Эдвард. И вот теперь перед ним предстали оба — и Сесил, и Кок.

— Надеюсь, вы приятно провели день, — учтиво произнес Грэшем. Сесил умирал в страшных мучениях. Для Кока же не было ничего приятнее, нежели найти новые причины для ненависти к католикам, содомитам и собственной дочери, не говоря уже о любом, кого король возжелает упрятать за решетку по своему первому требованию. Для Грэшема же не было ничего труднее, чем сохранять учтивость, общаясь с такими лицемерами, как Кок.

— Я беру ванны, сэр Генри, — произнес Сесил надтреснутым голосом, однако тон оставался по-прежнему надменным. — Для меня сделали странное приспособление, нечто вроде кресла, в котором человека опускают в воду. Надо сказать, веревки иногда цепляются и путаются, и это довольно неприятно. Мои многочисленные лекари твердят, что для меня крайне важно не опускаться глубже, чем по пояс.

— О да, милорд, — откликнулся Грэшем. — В следующий раз я непременно должен присутствовать, когда вас будут спускать в водную бездну. На всякий случай. Вдруг возникнет необходимость перерезать веревку…

— Милорд, есть ли необходимость в подобной дерзости? — проговорил Кок ледяным тоном.

Сесил повернулся к сэру Эдварду Коку. Надо сказать, что это усилие дорого ему стоило. Юрист несколько секунд выдерживал взгляд Сесила, однако затем все-таки опустил глаза. Высокий, внушительного вида мужчина с вытянутым лицом, Кок не знал, какую позицию ему занять в словесном поединке двоих противников. Он жаждал власти, стремился повелевать людьми и терпеть не мог, когда эта власть переходила в руки других. «Уж слишком ты привык быть одновременно и судьей, и присяжным», — подумал Грэшем.

Сесил издал звук, который вполне мог сойти за смешок, если бы не странный сухой хрип, вырвавшийся из его легких.

— Ах, сэр Генри! Вы, как всегда, все шутите! Как мне нравилось ваше чувство юмора, особенно в те годы, когда мы с вами встречались чаще! Какое удовольствие я получал!

— О да, — произнес Грэшем. — Примерно так же, как телу нравится, когда в него впивается кинжал. Удовольствие, какое получает заяц, когда за ним несется стая гончих.

— Не кажется ли вам, что сейчас не время для подобных разговоров? — Голос Кока прозвучал резко, хотя ему было далеко до грозного рыка, которым он имел привычку разговаривать в зале суда с теми, кого намеревался отправить на смерть. Поговаривали, что во время пыток сэр Эдвард разговаривал с людьми мягко и вкрадчиво, зато позднее, кода те оказывались на скамье подсудимых, превращался в самого дьявола.

Сесил поднял руку. Одеяло упало. Кок тотчас осекся, не зная, что за этим последует. Грэшем в ужасе воззрился на руку умирающего. Кожа оказалась совсем желтой и болталась складками, словно под ней не было плоти. Губы у милорда Солсбери были иссохшие, зубы сгнили, десны отступили куда-то назад, словно морской прилив… Становилось ясно видно, что даже такое простое движение, как поднятие руки, стоило больному неимоверных усилий и вызывало страшные мучения.