Виктор Егоров - Конец – молчание Страница 14

Не отвечая, Величко с трудом вылез из-за стола и потащился к сейфу. Порывшись в нем, он нашел какую-то бумагу и так же медленно и молча двинулся назад. Лишь усевшись в свое скрипучее деревянное кресло, протянул бумагу Кесслеру:

– На, ознакомься… Это – копия телеграммы Милюкова, министра иностранных дел Временного правительства, в русское посольство в Персии.

– То есть нам?

– Вот именно…

Кесслер быстро пробежал машинописный текст. Потом прочел еще раз, уже внимательно, вдумываясь в каждое слово.

«Считаем… полезным довести до сведения шахского правительства, что Россия по-прежнему будет придерживаться полного взаимопонимания с Англией в персидских делах… Политика России не потерпит никакого изменения… Имейте, однако, в виду, что при новом нашем строе нам нельзя открыто выступать против либеральных веяний в Персии. Поэтому желательно, чтобы в подобных вопросах вы предоставляли инициативу английскому посланнику, оказывая ему со своей стороны поддержку в его начинаниях…»

– Ну, как? – Величко уже промокал лицо белоснежным полотенцем.

Кесслеру стало тошно. Не отвечая, он набил «носогрейку», чего обычно избегал с утра, и задымил…

– Да перестань ты делать из мухи слона! – рассердился Величко. – Что тебя так потрясло? Что нового ты узнал? Мы же все время работали в контакте с англичанами! Информировали друг друга, помогали друг другу… Шелбурн – нравится он тебе или нет – просто сделал деловое предложение.

– Но в какой форме?

– Брось ты, Максим! Сейчас не до мелочной дипломатии…

– Почему тогда, объясни мне, я должен скрыть все это от начальства?

– А черт его знает. Но этому самому начальству, учти, теперь плевать на твоего помещика! Как его там?

– Ашрафи. Что означает – старинная золотая монета, весом в четыре грамма. Как всякая монета, она, конечно, разменная…

Кесслер произнес это таким унылым тоном, что Величко расхохотался. Но потом, увидев, что друг совсем пал духом, задумался.

– Знаешь что, Максим? Есть предложение: коли ты мне не веришь, сходи к полковнику! Он заменяет атташе, поэтому, как скажет, так и будет. Но если все-таки прав я – с тебя причитается.

– Сколько же ты хочешь получить ашрафи?

– Я предпочитаю брать туманами. Это вернее. Учти, самое малое, на что я соглашусь, – бутылка коньяка! И чтоб был не хуже того, каким потчует французский посол своих гостей и которого ты вчера наверняка прилично выпил от возмущения… Ничего, голубчик, не расстраивайся – скоро нам придет жалованье. А пока возьмешь у своего лавочника в долг: бутылкой больше, бутылкой меньше – какая разница? Ну, иди, иди!

Полковник с утра обычно терпим…

Но Григорий Степанович на этот раз ошибся. Смирнов, человек неопределенных лет и неопределенной внешности, был не в духе. Пригласив Кесслера сесть, он продолжал нервно перебирать бумаги, которыми был завален его массивный стол. Потом, так и не найдя того, что ему требовалось, нетерпеливо посмотрел на Кесслера.

– Что у вас, штабс-капитан?

А через несколько минут, когда тот вкратце рассказал об оскорбительном предложении Шелбурна, полковник уже разглядывал своего сотрудника с откровенным раздражением:

– Ну и что здесь «оскорбительного»? Разве вы забыли, что у нас с англичанами одинаковые интересы в Персии?

– Да, но…

Полковник не дал Максиму Фридриховичу договорить:

– …А то, что Шелбурн просил вас помочь ему якобы втайне, так это вы просто плохо поняли майора. Можете со спокойной совестью передать ему Ашрафи: думаю, нам он больше не понадобится… – Смирнов начал сердито рыться на столе.

– Все понятно, господин полковник! Я могу идти?

– Идите, Кесслер. И постарайтесь несколько шире взглянуть на предложение Шелбурна. Иначе, какой же вы разведчик?

Этот незаслуженный упрек ударил Максима Фридриховича почти так же, как вчерашние слова майора, который и честь, и совесть, и любовь к родине одним махом втоптал в грязь. До сих пор никто не считал Кесслера плохим разведчиком! По крайней мере он этого не слышал.

Сидя в своем закуточке, механически листая какие-то «дела» – работы сейчас практически не было, – Максим Фридрихович все не мог пережить обиду, которую, походя, нанес ему полковник. В Генштабе Кесслер всегда был на хорошем счету, особенно после той, голландской, операции…

Максима Фридриховича с детства тянуло к технике. Это было, очевидно, наследственное: отец много лет работал инженером на Путиловском заводе и лелеял мысль, что сын пойдет по его стопам. Так и случилось бы, не встреться он с Ольгой, дочкой сторожа гимназии, которую кончал юный Кесслер…

Бурный роман, необходимость самому зарабатывать на хлеб, ибо родители восстали против такого «мезальянса», поступление в военное училище сломали первоначальные планы: о технике пришлось забыть.

Зато, став офицером, Максим Фридрихович смог жениться на Ольге, обладательнице редкостных глаз – они были у нее не синими, не голубыми, а цвета фиалки. Как однажды запали в душу, так с этим уже ничего нельзя было поделать ни ему, ни отцу с матерью, едва не проклявшим единственного сына.

Потом они смирились со своей «бедой», особенно когда на свет появился Павлик. Но отношения с невесткой всегда были весьма прохладными, что крайне огорчало Кесслера, по-прежнему любившего стариков. Спасало лишь то, что Максим Фридрихович чаще бывал за границей, чем в Петербурге. А расстояние, как известно, многое сглаживает…

Они, наверное, так и жили бы в Гааге, если б не началась мировая война. Максиму Фридриховичу, русскому подданному, но немцу по своим корням, да еще с такой фамилией, нельзя было там оставаться. И Генштаб перевел его в Иран. А жаль… В Голландии Кесслер сумел сделать кое-что полезное для родины! Особенно хвалило его начальство за одного германского офицера, которого Максим Фридрихович сумел завербовать незадолго до войны.

Женатый на голландке, тот приехал с ней в Гаагу, вскоре проигрался и был близок к самоубийству, так как платить оказалось нечем. И тут легкомысленного кутилу спас Кесслер, ссудив необходимую сумму.

За это воспрянувший духом офицер, особенно не страдая угрызениями совести, стал снабжать своего избавителя весьма интересными данными. Особую ценность такая информация приобрела тогда, когда азартного картежника перевели в штаб стрелкового корпуса, передислоцированного к самой границе с Россией.

Кесслер хорошо помнил, что по приезде в Петербург говорило благодарное начальство! А тут? И Шелбурна он неправильно понял. И в сложившейся ситуации не разобрался. И разведчик он – никуда. Да еще Павлик опять болеет. Пытались лечить его домашними средствами – не помогло. Пришлось вызвать доктора и расплатиться с ним последними сбережениями: врачи – не лавочники, в кредит свои знания не отпускают.