Иерусалим правит - Муркок Майкл Страница 16

Однако не стоит сейчас раскапывать старые могилы. Я и сам некогда верил в будущее. Вы можете сказать, что мои убеждения — это и моя слабость, и моя сила. А еще я слишком доверял другим и в этом отношении сам всегда оставался собственным худшим врагом. Допускаю. Я продолжаю, как могу, поднимать факел христианской цивилизации, борясь против наступающей Темной Твари. Поистине, лучший факел! И все же я познал бремя вины и моральной двойственности, самое мучительное, самое невыносимое — я предал родственную человеческую душу! Поставив машину на первое место и не приехав в Нью-Йорк заранее, чтобы сделать все подобающие приготовления по части транспорта и отелей, я предал доверие, которое мне оказала Эсме. Со временем я понял, что это исключительно моя ошибка и нет ничего удивительного, что Эсме, охваченная горем и ужасом при мысли о предполагаемом предательстве, вычеркнула из памяти меня, своего спасителя, своего возлюбленного, своего любящего мужа.

Скоро я узнал, в каком расположении духа находилась Эсме, — я позвонил ей по номеру, который дала Кармелита Герати, знаменитая «юная звездочка».

В отеле признали, что она зарегистрировалась, но каждый раз, когда я звонил, отвечали, что связаться с ней нельзя. Это был небольшой, но очень уютный частный отель на бульваре Сансет в Западном Голливуде, окруженный пальмами и расположенный на огороженном участке. Когда я представился, консьерж вежливо принял мои сообщения, но остался чрезвычайно сдержанным и довольно надменным. Я понял, что такова его манера поведения. Я объяснил, что некоторые трагические события привели к недоразумению между нами, но никак не мог добиться от консьержа, когда Эсме должна вернуться.

Мои терзания теперь превратились в постоянную тупую боль, и я мог заниматься обычными делами, не прилагая особых усилий воли, а Кармелита Герати, Хэзел Кинер, Люсиль Риксон и Бланш Макхаффи помогали мне забыть о пережитом. Мои попытки связаться с Эсме превратились в часть рутины. Каждый день я оставлял сообщения. Я был великим оптимистом тогда. Будущее казалось бесконечным, и оно могло нести только счастье. Теперь все иначе. Нет никаких правил, никаких границ Времени. Я изведал зрелость и старость в мире, который стремился дать новую форму, даже новый смысл самой вселенной. Что мне оставалось делать? Как древний моряк, дрейфующий по течению в открытой лодке, я предпринимал максимальные усилия, чтобы определить наиболее безопасный курс в чужих морях под чужими небесами. Черномазые развязно прохаживаются по моему магазину. Они говорят, что теперь здесь их территория. Уверен, это именно так, отвечаю я. Вот чем все кончилось.

Они заблуждаются, полагая, что у меня есть время для их «зута» и «джайва»[84], что я завидую их кислотному обществу, которое существует за счет наркотиков. Я родился в мире труда и страданий, где удовольствие заслуживали и оплачивали, где Природа была не чарующей и не идеальной, а подчиненной, где за преступлением следовало наказание. Кусок металла у меня в животе. Они вложили раскаленное добела железо в мою душу, и мои муки заполнили всю галактику, разрушив звезды, но я пережил даже это. Я стал сильнее. Я умер и воскрес. Я пережил холокост. Я пережил унижения и отчаяние. И даже теперь, ведя никчемную жизнь торговца, покупая и продавая ненужные костюмы и униформы двадцатого столетия, я, по крайней мере, сохранил свой голос, свою память, нашу историю; и я выжил, чтобы поведать всю правду. Для этих детей влиятельные лица, создавшие их мир, стали мифическими людоедами и полубогами. Я видел, как самая сущность нашей планеты подвергается великим и мучительным трансформациям, как совершаются судьбоносные изменения в Эпоху Человека. Я видел людей, умиравших в презренном ужасе и духовных терзаниях; они гибли один за другим, подтверждая принцип «смерть за смерть», — сначала миллион, потом два миллиона, потом десять миллионов; миллион за миллионом умирали они, один за другим, в канавах и в лесах, в поездах и в лагерях, в церквях и сараях, в квартирах и хижинах, под снегом и дождем или при свете солнца. Расстрелянные, погребенные заживо или утопленные, замученные, униженные, изувеченные, лишенные чувства собственного достоинства — они умирали один за другим, дети и старики; люди всех возрастов. Миллион за миллионом… Они смотрели, как убивают их любимых. Они умирали во имя прогресса, они умирали за будущее, которое обращалось в пепел в тот миг, когда они погибали. И это испепеленное будущее еще цепляется за жизнь тут и там, в тех частях мира, которые восприимчивы к воздействию раковых клеток времени. И когда такие раковые образования появляются, их почти невозможно уничтожить, даже при помощи самых тонких, самых радикальных операций. Но едва ли кто-то будет прислушиваться к людям, способным к исполнению такой операции. Вряд ли эту эпоху можно назвать временем смелых и бескорыстных решений. Жадность — теперь почтенное достоинство, а зависть — прекрасная поддержка «амбиций» или жажды власти. Ложь стала банальностью. Былые добродетели осмеяны и унижены. Люди хохотом встречают самые благородные чувства и стремления. Вот почему я перестал ходить в Национальный дом кино[85] и искать, не мелькнем ли мы с миссис Корнелиус в каком-нибудь фильме. «Дорога во вчерашний день»[86] и другие великие моралистические истории нашего времени порождали искреннюю радость, которую нельзя сдержать. Иногда по телевизору я вижу фильмы двадцатых, не окончательно убитые нелепыми саундтреками. В те дни в кино стоило ходить. Кино чувствовало моральную ответственность; оно признавало свое влияние на общество — оно предлагало новую этику, а иногда — чтобы поднять зрителей выше уровня жадного стада — даже открывало новые идеалы. «Дорога во вчерашний день» с Хопалонгом Кэссиди и Верой Рейнольдс (которую я повстречал несколько лет спустя во плоти; тогда я смог выразить свой восторг) показала нам мир прошлого и осветила мир настоящего. В тот же день я увидел последнее лирическое приношение старому Западу Уильяма С. Харта, которого вытеснил очаровательный сорвиголова Том Микс во «Всадниках Пурпурного ранчо» Зейна Грея с Чарли Ченом. Я восторгался Рикардо Кортесом и Бетти Карни в «Пони-экспрессе». Я был поражен «Затерянным миром», который прочитал еще в виде романа с продолжением в «Стрэнде»; фильм с Уоллесом Бири и Бесси Лав владел моим воображением в том году, пока я не увидел «Мы, современные»[87], величайшую моралистическую историю наших дней с сильнейшей кульминацией, когда «джазовые детки» в неведении танцуют на палубе большого дирижабля, не подозревая, что в корпус вот-вот врежется самолет! Конечно, фильм был основан на книге Зангвилла. Я никогда не говорил, что все евреи безнравственны! Я также видел ленту «Она» с Бетти Блайт, «Лорда Джима» и «Волшебника страны Оз»[88], но «Мы, современные»… Этот фильм произвел самое сильное впечатление, и я бы и дальше смотрел его, если бы не начал понимать, что денег уже не хватает.

К тому времени я наслаждался обществом кое-кого из «джазовых деток», которых видел на экране. Джоан Кроуфорд, Клара Боу и Альберта Вон[89] — все эти леди сочли меня достаточно привлекательным для того, чтобы проводить с ними время; с их помощью, конечно, мне удавалось получать кокаин хорошего качества. А превосходный кокаин помог мне серьезно оценить сложившуюся ситуацию. Денег, оставшихся на моем банковском счете, вместе со средствами, которые были на руках, хватило бы на месяц с небольшим (если регулярно посещать мадам Франс), а я совсем не хотел занимать деньги у миссис Корнелиус. Она, конечно, широким жестом распахнула мне свой кошелек. В течение некоторого времени я не желал связываться с Херстом. Я вспоминал о встрече с бывшим партнером дружища Хевера, Голдфишем[90]. Он попросил меня прислать синопсис «Белого рыцаря и красной королевы». Как всегда, вместо того чтобы сожалеть об упущенных возможностях, я сосредоточился на оценке своих непосредственных ресурсов. Я не планировал постоянно заниматься сочинением сценариев, но нужно было поскорее заработать немного денег, а этот способ казался единственно возможным. Я, конечно, хотел отыскать для своих изобретений покровителя, наделенного большим воображением, нежели Хевер, «ангела», интерес которого к моей работе был бы основан на более существенных вещах, нежели «дутая сознательность». Вдобавок мне не хотелось пользоваться предложением миссис Корнелиус. Она могла сделать так, чтобы ее друг нанял меня, но я уже извлек урок из подобной ситуации и повторения пока не желал.