Иерусалим правит - Муркок Майкл Страница 17

Таким образом, среди множества симпатичных, талантливых и сексуально искушенных девушек, что в те дни заполонили рынок, я отыскал опытную машинистку и предложил ей отпечатать сюжет пьесы, которую мы с миссис Корнелиус играли в разных штатах. Основную работу взял на себя я; я излагал ей сцену за сценой, в то время как девушка делала заметки. Она немного помогла мне с английским: тогда я владел языком не идеально, и скоро мы подготовили примерно дюжину страниц, которые можно было отправить знаменитому независимому продюсеру, герою и жертве двух великих кинокомпаний — к тому времени он поменял фамилию на «Голдвин» и снова занялся производством качественных фильмов. «Мусор, — не раз говорил он, — не хранится долго. При надлежащем качестве вы получаете инвестиции, приносящие высокую прибыль, которая будет поступать в течение многих лет». Именно эта вера в качество как основу коммерческого здравомыслия привлекла мое внимание, и эта же вера обеспечила нам обоим совершенно особое место в истории кино. Я сожалею только о том, что моя роль и роль миссис Корнелиус были вырезаны из «Алчности» фон Штрогейма[91]. Пират Майер[92] перехватил фильм и сделал из сорока двух катушек пленки десять! Это только пародия на картину, которую все зрители первоначальной версии считали величайшей из когда-либо снятых. Она стала шедевром эпического реализма. Я бы даже сказал, что она затмила «Рождение нации», но фон Штрогейм никогда не был таким профессионалом, как Гриффит.

Мэдж Паддефет, моя секретарша, симпатичная девочка из Миссури, очень удивилась, узнав о моих близких отношениях со многими экранными знаменитостями. Сама она была большой поклонницей миссис Корнелиус, и я, с обычным добродушием, обещал ей автограф моей подруги. (Мэдж позже прославилась под именем Вивьен Прентисс[93], особый успех ее ждал во Франции. Выпивка сгубила ее, но в те годы она была умненькой «джазовой деткой», которую поразило, что я хотя бы слышал о городе Ганнибал, уже не говоря о том, что побывал там. Я не собирался уточнять обстоятельства этого визита.) Она приезжала ко мне в отель два раза в день, и, конечно, прошло совсем немного времени, прежде чем естественное влечение почти незаметно увлекло нас в постель. Тогда Голливуд еще не поддался буржуазным идеалам, представлениям о «норме», и Мэдж подарила мне утешение, в котором я так нуждался. Ее, как и многих других девочек, всему научил отец.

Бедный мученик Арбакль[94] (я очень хорошо его знал) и Хейс — они вместе отправили американское кино по той дороге, которая в конечном счете привела к появлению широких брюк, какие носили люди среднего класса, на Микки Маусе и к замене Перл Уайт и Теды Бары на «Блонди» и «Поцелуй меня, Харди» [95]. Когда это произошло, сказали, что Америка «выросла». Но у нас был свой кодекс и своя мудрость и мы могли бы позаботиться о себе, если бы Большой Бизнес и Международный Сионизм не замыслили тайное покушение на любовь к воле и терпимости, которая сотворила особый мир кино в те ранние, невинные годы, когда к сексуальному освобождению относились с меньшим благоговением и большей радостью, нежели, как представляется, в наше время. Последняя победа над Искусством была одержана, когда мы наконец смогли заговорить, давая собственные интерпретации ролям, — после чего все художники, наделенные цельностью и индивидуальностью, исчезли, их сменили Хорошие Американские Парни и Типичные Американские Девочки. Клара Боу, с которой я переписывался до 1953 года, знала о заговоре все, как и миссис Корнелиус, и Норма Толмедж. Луиза Брукс писала об этом. Джона Гилберта заговор погубил, как и Джона Бэрримора[96].

Клара вышла замуж. Она пыталась стать хорошей девочкой. Но это сводило ее с ума. Ее характер был таким же свободным, как и мой. Свобода — угроза для легкой прибыли. Это — первая вещь, которую уничтожают корпорации. Они предлагают варианты выбора и называют это свободой. Но мы-то знаем, какой была настоящая свобода в 1924‑м.

Мэдж сама доставила мою рукопись в офис Голдфиша, но смогла вручить ее только привратнику; мы оба очень удивились, когда на следующий день раздался телефонный звонок: Голдфиш ожидал меня в четыре часа. В те дни он уже разорвал отношения с «Метрополитен» и Майером (который, по иронии судьбы, сделал состояние на актерах-любителях). Он снова стал доступным эксцентричным аристократом, а не одним из голливудских королей. «Сэмюэл Голдвин продакшнз» уже выпустила несколько успешных и хорошо принятых критиками фильмов, таких как «Тусклость», «В Голливуде с Поташем и Перламутром»[97] и многие другие. Голдвин был типичным колоритным варшавским евреем. Из вежливости я обратился к нему на идише, но он настоял на том, чтобы говорить по-английски; потом он смягчился и перешел на идиш, которым владел гораздо лучше. Мой текст его впечатлил. Он как раз искал что-то подобное.

— Нам нужно, — серьезно произнес он, — показать людям, как там обстоят дела. — Ему понравился основной сюжет, и он считал, что нашел человека, способного поставить такой фильм. — Он на самом деле швед, но кого это волнует? — Голдфиш захихикал и подмигнул мне. — Да и кому это известно?

Мне Голдфиш показался радушным и обаятельным человеком, мало отличавшимся от завсегдатаев заведения лохматого Эзо, моих старых одесских друзей из Слободки. Мы оба ностальгически вспоминали довоенную Россию.

Голдфиш сказал, что моя история отличается убедительностью, которая свидетельствует о богатом личном опыте. Он немного расспросил меня об участии в гражданской войне. Я рассказал ему, как сражался вместе с белоказаками, как меня захватили анархисты, как я сбежал в Стамбул. Он выразил сочувствие, но услышанное не произвело на него особого впечатления.

— С таким враньем вы могли бы быть Романом Новаччо[98], - заметил он.

Несомненно, Голдфиш уже наслушался сказок от недавно обнаруженных родственников и соотечественников, желавших получить работу. Я не собирался извлекать выгоду из своей военной карьеры, хотя, естественно, постарался, продемонстрировать Уолдфитпу полное отсутствие антисемитизма. Это он счел само собой разумеющимся, как будто иных взглядов не существовало в цивилизованном мире. Его не удивили мои упоминания о Боре Бухгалтере и прочих одесских приятелях-евреях. Никаких затруднений не возникло, и вскоре мы полностью сосредоточились на реализации моего сюжета: он, хотя и менялся в деталях, поскольку Голдфиш предлагал способы, которыми его можно было наилучшим образом представить на экране, в основном оставался верен моей оригинальной концепции. Не раз Голдфиш отмечал, что история тронула его за живое. Он спросил, как я представляю сцену, в которой комиссар женского батальона смерти, Татаня (до революции — графиня), приговаривает к расстрелу князя Димитрия, предводителя белых.

Я объяснил, что по образованию я инженер-строитель и поэтому мне гораздо проще нарисовать всю сцену. Голдфиш достал лист бумаги, и я быстро изобразил схему — обвинение, приговор, осуждение. Голдфиш одобрительно кивнул.

— Мало кто умеет так рисовать.

Внезапно наша беседа прервалась. Секретарь, которая представилась Сейди, проводила меня до парадных ворот. Голдфиш сообщит мне, как студия сможет использовать сюжет. Сейди протянула мне конверт, в получении которого следовало расписаться. Я прошел пару кварталов, пока не убедился, что меня не сможет увидеть никто из офиса; тогда я открыл конверт. Там лежал чек на двести пятьдесят долларов и письмо от Голдфиша, в котором говорилось, что я официально нанят «Сэмюэл Голдвин продакшнз» для написания сценария, основанного на моем сюжете. Голдфиш свяжется со мной, как только вернется из Берлина.