Элль Ньюмарк - Книга нечестивых дел Страница 20

— Почему ты заставляешь старика вспоминать о тягостных днях? — и, трясясь и ссутулясь, стоял на пороге своего дома.

День был пасмурный, небо до самого горизонта затянули низкие облака. Менье, не переставая дрожать, пытался закрыть перед моим носом дверь, но я успел всунуть ногу в проем и стал умолять, напомнив, что мы оба любили Ферреро.

Потом, сдавшись, он тяжело вздохнул и провел меня в маленькую комнату, где стоял письменный стол и у застекленного окна напротив друг друга — два потертых кресла. Между ними находился шаткий чайный столик с потушенной масляной лампой, и повсюду были книги: рукописные, иллюстрированные и даже несколько новомодных, печатных. К некоторым ни разу не прикасались, но большинство были старыми, зачитанными. Книги стояли на полках по стенам, там и тут возвышались причудливыми башнями, валялись на письменном столе и под столом. Неудивительно, что сам дом не представлял собой ничего особенного, а мебель давно истерлась. Менье явно тратил все свободные деньги на книги. Я даже заметил несколько свитков — ветхих и выгоревших, цвета чая.

Хозяин приказал подать горячего вина и устроился в одном из кресел. Я решил, что их обивка некогда была зеленой. Нетерпеливым жестом пригласил меня сесть в другое. Накинул на плечи вязаную шерстяную шаль, бросил на колени толстый плед и, закутавшись в это старье, сделался совсем маленьким и сморщенным. Его голос тоже изменился до неузнаваемости — стал хриплым, и он то и дело пытался шумно откашляться. Его жена умерла несколько лет назад, и Менье выглядел старым, заброшенным и нелюдимым отшельником. Древняя служанка, шаркая ногами, принесла подогретое вино и наполнила два бокала.

— Амато Ферреро родился в Виченце. Ты ведь это знаешь. Так? Виченца — это деревня вассальных крестьян неподалеку от Венеции. Его рождение стало событием, подобным многим другим, о которых постоянно рассказывают в большинстве тамошних семей. Однажды утром беременная женщина отпросилась с работы на полях раньше обычного. Когда ее муж и юный сын пришли домой на обед, то обнаружили хлеб и колбасу на столе, а женщину в кровати с новорожденным.

— Его зовут Амато, — сообщила она.

Я услышал стук в окно и увидел на стекле первые капли дождя.

— Когда Амато исполнилось одиннадцать, его отец умер от апоплексического удара. — Менье нахмурился и, словно вспомнив что-то неприятное, едва слышно пробормотал: — Он слишком любил свое вино. Обычаи требовал, чтобы после его смерти маленькая ферма отошла старшему сыну Паоло. Поэтому мать Амато помогла младшему сыну получить работу прислужника в таверне Святого Георгия. Это ты тоже знаешь. — Он поднес бокал с вином к губам, бросив поверх него взгляд.

— Да, мсье. — И в самом деле, эти факты были известны каждому. Таверна Святого Георгия до сих пор стоит на Большом канале рядом с квадратным каменным складом германских купцов. В то время в Италии почти все немецкое было синонимом варварского, и венецианцы радовались, что германских торговцев изолировали и горожанам не приходится тесно общаться с ними, наблюдая грубые тевтонские привычки.

Но, как объяснил старший повар Менье, мать Амато не знала об этих социальных различиях.

— Бедняга едва сдерживала радость, когда сообщала сыну, что сумела обеспечить ему хоть и захудалую, но все-таки работу. Амато вспоминал, что она кружила по кухне и напевала: «Венеция! Ты едешь в Венецию!» — и широкая улыбка обнажила все шесть ее зубов.

Старик ухмыльнулся, и на его лице мелькнуло выражение, которое я некогда замечал у приходившего на нашу кухню еще молодого в ту пору француза. Затем он вздохнул.

— Амато был ребенком и не хотел уезжать из дома. Он говорил мне, что, пока его мать танцевала, он потупился и смотрел в пол, чтобы она не заметила его слез.

Дождь сильнее забарабанил в окно, свет в комнате померк, однако старик, казалось, этого не замечал.

— Амато любил грубый хлеб, который выпекала мать, ему правилось собирать осенью каштаны, нравилось, как пахнут яблоки и домашнее вино, аромат которого просачивался из подвала. Зимой, чтобы не замерзнуть, он любил ночевать с коровами и козами. И говорил мне, что от хруста сена и острого, бьющего в ноздри духа животных у него становилось спокойно на душе. Зачем ему оставлять все это ради большого города, где много злобных людей в черных плащах? — Менье поднял руку с шишковатыми пальцами. — Да-да, даже простой люд из крохотной Виченцы слышал о Совете десяти. Мальчик сказал матери: «Я могу спать в амбаре. Могу есть меньше». Ах, L'enfant pauvre.[15]

Менье пригубил вино и грустно замолчал. Дождь полностью залил стекло. И к тому времени, когда старик возобновил рассказ, в комнате сделалось совсем мрачно и темно.

— Маленькая жилистая крестьянка имела амбициозные виды на своего смекалистого сына. Она показала на лачугу с висящей вместо двери джутовой мешковиной и сказала: «Тебя ждет лучшая доля, Амато. Не похожая на все это». Мальчик пытался спорить, но она ткнула ему в лоб своим несгибающимся пальцем. «У тебя есть мозги. Будешь жить лучше, чем мы». — Менье выпятил нижнюю губу и кивнул. — Она знала, что Венеция подходящее место для сообразительного парня.

Амато быстро освоился в таверне и понял, что венецианцы презирают немцев. В силу своей работы ему приходилось много общаться с горожанами — поставщиками продуктов, и те откровенно выражали свое пренебрежение к германцам. Как-то мясник, продающий им свиные мослы и сухожилия, свалил свой кровавый товар во дворе и подмигнул мальчику. «Господи, храни этих Гансов. Кто бы мне еще платил за такую дрянь?» — Менье весело усмехнулся. — Типичная история.

Я знал, что он ничего не придумывает: сам часто слышал, как венецианские торговцы рассказывали ужасные вещи о посетителях этой таверны и царящих в ней отвратительных нравах: о сопящих едоках с вымазанными жиром подбородками, которые не пользовались ножами, а зубами вцеплялись в огромные куски мяса, о вонючем пенном пиве в кружках из оленьих ног, где над раздвоенными копытами еще сохранилась шерсть, о непристойных звуках и омерзительном запахе в спальнях — у ночевавших людей от газов распирает животы, поскольку в этой таверне принято к каждому блюду подавать огромное количество капусты, и, наконец, о неопрятности германцев, моющихся раз в год, что особенно неприятно венецианцам, принимающим обычно ванну два раза в неделю.

Менье поправил шаль.

— Большинство поваров в таверне Святого Георгия были немцами, и все их искусство сводилось к тому, что они коптили свинину и квасили капусту. Какая-то кулинарная ересь! — Я улыбнулся, но он как будто не заметил. — Но были и венецианцы. Им там не нравилось, но что поделаешь — работа есть работа.