Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах - Николас Старгардт Страница 25

Еще одним способом доказать Рейху свою финансовую состоятельность для Брайтенау был наем рабочей силы. После того как процесс перевооружения полностью поглотил целую армию безработных, в 1935 г. Брайтенау, как и другие пенитенциарные заведения, снова начал предлагать дешевую рабочую силу для нужд немецких фермеров и предприятий. В 1940 г. острая нехватка рабочих рук заставила власти поднять ставки – теперь за одного работающего подопечного заведение получало не одну, а четыре марки в день. Сами подопечные работного дома и исправительного заведения получили крошечную долю от этой суммы: из 138 707 марок, заработанных Брайтенау в 1941 г., им было выплачено всего 6645 марок. Тем не менее многие охотно соглашались работать вне стен заведения на земле. Весной 1942 г. Анни Нагель писала сестре:

Дорогая Лина, я так несчастна из-за того, что из всех вас я единственная, кому приходится сидеть в таком заведении. Если бы только кто-нибудь мог проявить ко мне доброту и помочь, устроить так, чтобы я выходила работать наружу [15].

Хотя рабочий день вне Брайтенау фактически еще увеличивался, поскольку к положенным 12 часам работы добавлялось время на дорогу туда и обратно, многие предпочитали этот вариант из-за возможности собрать немного провизии на фермах или получить немного лишней еды у гражданских рабочих на фабриках [16].

Возвращение в ряды «народного единства», как правило, происходило медленно и трудно. Значение имели послушание, труд и смирение. Воспитанники исправительного заведения не знали, сколько еще им предстоит находиться в заточении и когда можно надеяться на освобождение. Власти имели полномочия ради «перевоспитания» держать подростков взаперти до совершеннолетия. Даже когда им исполнялось 19 лет, можно было подать новый запрос, чтобы подростка не выпускали до тех пор, пока ему или ей не исполнится 21 год, как это случилось с Лизелоттой Шерер. Не зная, сколько продлится их приговор, подростки и дети чувствовали себя отрезанными от знакомого мира с того самого мига, как вошли в ворота Брайтенау и отказались от своей одежды и имущества. Аннелиза Гримм в письме домой предупреждала, что сойдет с ума, если ее вскоре не выпустят на свободу. Под Рождество 1943 г. четырнадцатилетний Рудольф Шрамм, охваченный мучительной ностальгией и раскаянием, соглашался, что не заслуживает того, чтобы его родители потратили 30 марок на долгую поездку на поезде, чтобы навестить его [17]. «Воспитанники» исправительных учреждений имели право всего на одно пятнадцатиминутное свидание раз в полтора месяца, и многим семьям было нелегко организовывать эти редкие визиты во время войны, когда отцы отсутствовали, а матерей обременяли работа и другие дети. Рудольф боялся, что даже собственные родители отвергли его:

Дорогие родители, пожалуйста, не думайте обо мне плохо за то, что я так плохо пишу. Здесь так холодно, что у меня очень замерзли пальцы. Я все еще в обители несчастья, но вы поверьте мне, дорогие родители, я совсем не такой плохой, как вы, должно быть, обо мне думаете [18].

3 декабря, с трудом дописав свое письмо, Рудольф Шрамм осознал, что и на это Рождество он останется в Брайтенау. Полуграмотное послание передает всю глубину его страданий и отчаянное желание сделать так, чтобы семья о нем не забывала:

…значит, и на Рождественские праздники я тоже еще не попаду домой. Пожалуйста, не забудьте обо мне на Рождество, пришлите мне что-нибудь. Может быть, на этот раз вы сможете прислать половинку штоллена [немецкий рождественский пирог] и немного имбирного кекса или горсть печенья и пару конфет… [19]

Исток этих мечтаний лежал в голоде и одиночестве. 25 мая 1942 г., за неделю до своей смерти, Анни Нагель писала сестре, умоляя ее прислать какой-нибудь еды:

Лина, а еще пришли мне что-нибудь поесть. Самое главное – хлеб, сахар, варенье, зельц, масло, манную крупу, миндальное масло, мед, лимоны, сосиски и сыр [20].

Пока Анни самозабвенно мечтала о варенье, сосисках и лимонах, ее организм терял жизненно важные витамины и жиры. Вместе с тем еда, о которой она умоляла сестру, была чем-то вроде эмоционального спасательного круга, осязаемым проявлением заботы и любви в тот момент, когда она потеряла надежду и на то и на другое. В декабре 1943 г. Рут Бухгольц прислала матери список того, что хотела бы получить для адвент-календаря: рождественское печенье, яблоки, заварной крем, сахар, бульонные кубики, концентрированная подливка в кубиках, уксус, соль, перец, лук, чай, кофе, овсяные хлопья, манная крупа, мед, сливочное масло, сало, колбаса, хлеб, булочки и зубная паста. Поняв, что совсем замечталась, она поспешно добавила: «Я очень надеюсь, что, по крайней мере, на этот раз мои желания исполнятся, потому что я их записала. Но я знаю, что у тебя не так много средств и тебе нужно откладывать». В последнем предрождественском письме-пожелании она снова не смогла справиться с мыслями, порожденными голодом: «И еще больше всего на свете я хочу есть». На этот раз она представляла себе чернику, зеленые гессенские клецки с соусом и мясо [21].

Хотя в исправительном заведении по-своему отмечали Рождество, наряжали елку и устраивали торжественную раздачу посылок и писем, которым удалось пройти цензуру, этот праздник всегда ассоциировался с домашним очагом, и от этого подопечные особенно остро ощущали свое бедственное положение. Тоска по дому и зависть к чужим подаркам и письмам создавали взрывоопасную смесь эмоций. Дора З. вспоминала, что настроение в женском крыле, где содержались несовершеннолетние, особенно портилось в канун Рождества, в то время, когда по всей Германии празднования были в разгаре, а семьи собирались вокруг домашних елок, украшенных свечами или огоньками, в самой большой (или просто единственной) комнате дома, складывали под елку подарки и пели рождественские гимны. Женщины плакали от тоски по дому, между подростками то и дело вспыхивали ссоры и начинались драки. Охранников отправляли в женское крыло наводить порядок, что они и делали с типичной для них грубостью, избивая всех женщин подряд без разбора [22].

Многие дети не выдерживали такого давления. Самой простой реакцией на внушающий постоянный страх репрессивный режим был побег, но он почти всегда заканчивался неудачей. Герберт Пфлаум сбежал из Брайтенау, когда утренние бригады рабочих выезжали за ворота. Ему потребовалось три дня и четыре украденных велосипеда, чтобы добраться до квартиры своей матери в Шмёльне. Примерно через десять минут после того, как он оказался дома, туда явился полицейский, чтобы арестовать его. Власти, искавшие беглецов, в первую очередь проверяли их дома.