Тимур Лукьянов - Тайный орден Страница 27

Григорию-седьмому своего унижения в Каноссе, добивался полного торжества над

понтификом.

Будучи в Риме, Генрих все-таки успел посадить на папский трон епископа

Равеннского Гвиберта, принявшего имя папы Климента-третьего, и короноваться

короной Священной Римской Империи из его рук. Но с юга Италии Григорий-седьмой

призвал себе на помощь грозных нормандских воителей, потомков викингов,

захвативших юг Италии и Сицилию. С их предводителем Робертом Гвискаром

(Хитрым) папа заранее заключил союз. Перед этими свирепыми потомками воителей

Севера армия императора оказалась бессильной, и даже лотарингцы Готфрида

Бульонского вынуждены были отступить.

Правда, папа несколько переусердствовал. Явившиеся в Рим по его зову,

норманны, прогнавшие антипапу Климента и императорские войска, предали заодно

разгрому и грабежу весь Рим. Теперь уже и возмущенное римское население

поднялось против понтифика, и папа Григорий вынужден был снова бежать к

норманнам за помощью. Но, не получив на этот раз от Роберта Гвискара ничего, кроме

гарантий безопасности своей персоны, понтифик через год умер в Салерно. Только

тогда император Генрих смог, наконец-то, перевести дух.

Избранный на юге Италии в 1086 году преемником Григория-седьмого,

смиренный папа Виктор-третий вернулся в хорошо укрепленный монастырь-замок

Монте-Кассино, где, правда, спустя несколько месяцев скоропостижно скончался.

Только через полгода после смерти Виктора-третьего, в 1088 году, под именем

Урбана-второго папой был избран некий Одон, епископ Остии, тоже, как и Григорий-

седьмой, выходец из аббатства Клюни и, как оказалось, достойный приемник

политики Гильденбрандта. И вскоре императору опять пришлось взяться за оружие. В

1090 году он снова двинул свои войска в Италию. Но Готфрид Бульонский в этом

походе уже не участвовал. Готфрид к тому времени сильно изменился.

Император Генрих-четвертый очень уважал доблесть своего верного вассала

Готфрида и всячески превозносил его на словах, на деле же, многие годы, никак

особенно не оценивая его заслуги. Только в 1089 году, через тринадцать лет после

смерти своего бездетного дяди, Готфрид, наконец, получил из рук императора

герцогскую корону, оставаясь до этого момента маркграфом антверпенским, и то

только благодаря наследованию титула от отца. Но и теперь герцогская корона была

дана ему не в собственное владение, а лишь на правах бенефиции[28]. Император

Генрих-четвертый был жаден.

Сразу же после коронации Готфрид вернулся из Ахена в родной замок и застал

свою матушку тяжело больной. «Вряд ли она поправится, это неизлечимая болезнь»

— говорили ему постоянно кормящиеся в замке странствующие монахи и лекари-

шарлатаны. Не жалея золота, Готфрид немедленно послал за лучшими врачами

Европы. Приехал даже сам придворный целитель императора далекой Византии

глубоко образованный старый грек, знающий девять языков и изучивший от корки до

корки сотни инкунабул[29] по медицине, но помочь больной не смог и он.

Больная, между тем, все слабела. Наступил день, когда она даже не смогла

приподнять голову, чтобы выпить очередной лечебный отвар. Ида Бульонская

умирала, она впала в забытье и два дня уже лежала неподвижно, почти не

обнаруживая признаков жизни.

Мрачная атмосфера царила в замке. Готфрид и его младший брат Балдуин по

очереди дежурили у постели больной. С каждым днем надежда на выздоровление

матери таяла, и Готфрид не находил себе места, предчувствуя скорую смерть самого

близкого человека. Он простаивал часами перед иконами и молился, но молитвы его

не были смиренными. «Боже, как же ты жесток! — Стоя на коленях перед распятием

говорил герцог Всевышнему. — Ты уже отнял у меня отца, родного дядю, двух жен и

младенца! Неужели же, Господи, этих жертв Тебе недостаточно? Неужели Тебе так

трудно послать исцеление моей бедной матушке? Или Ты не в силах? Но этого не

может быть, раз Ты сотворил весь этот мир. Может, Ты не желаешь помочь, потому

что хочешь очередной жертвы во Имя Твое? Назови, и я принесу эту жертву Тебе.

Неужели Ты корыстен? Но тогда чем же Ты лучше дьявола?»

Вдруг, хмурым осенним вечером, когда надежда на выздоровление матери совсем

покинула герцога, какой-то незнакомый человек средних лет, довольно высокого

роста, по виду духовного звания, в сером плаще поверх монашеской рясы и с крестом

из светлого металла на груди, подъехал на белой лошади к воротам замка. Он назвался

странником из Святой Земли, сведущим в исцелении. Его впустили без лишних

вопросов, не столько потому, что кто-то верил в способности этого никому

неизвестного человека исцелить безнадежно больную мать герцога, а просто потому,

что в замке Бульон издавна было заведено принимать пилигримов. Но этот странник

не походил на простого нищенствующего монаха. Он был опрятен. От него приятно

пахло. Его чистая одежда, его осанка и манера держаться и говорить, его уверенная

походка и твердый взгляд выдавали в нем человека благородного и даже как будто

обличенного властью. Войдя, он, не востребовав провожатых, сразу же нашел путь в

покои больной, ни на секунду не заплутав в извилистых замковых коридорах, где и

опытные слуги часто блуждали, не находя с ходу нужных лестниц и поворотов.

Беспрепятственно прошел странник наверх в покои донжона, и ни один стражник не

остановил его.

Словно внезапный сильный порыв ветра, пилигрим распахнул тяжелую дубовую

дверь и предстал перед глазами Готфрида и его ближайшего окружения, собравшихся

в небольшом зале, примыкающем к спальне больной. Здесь были родственники,

приглашенные лекари, духовные лица, многочисленные придворные и прислуга.

В помещении было душно и мрачно. Множество свечей на железных

перекладинах грубых люстр, подвешенных на цепях в центре зала и стоящих по углам

масляных ламп, чадя, выбрасывали копоть на сводчатый потолок. Но то ли от резко

распахнутой двери, то ли от пронесшегося по залу сквозняка, большая часть свечей и

чадящие лампады вдруг погасли. Сразу же смолкли, словно оборвались, и все

разговоры. И в наступившей тишине только три свечи перед иконой Девы Марии

продолжали гореть ровным пламенем. Но пламя этих трех свечей вдруг стало таким

ярким и чистым, что света в зале оказалось не меньше, а, напротив, гораздо больше. И