Александр Барышников - Клад Соловья-Разбойника Страница 27

— А что же тут неясного? Боярин поставил Петрилу во главе ватаги, а как вышли мы из Новгорода, женку его. Варвару, с малыми чадами умыкнул в терем свой, в залог взял для верности. А мне велел сказать о том Петриле, коли будет в том нужда. Я и сказал, когда он нас оставлял этот берег караулить.

— Вона как! — раздумчиво протянул мечник Голован.

— Не брешешь? — недоверчиво спросил Кочень.

— Да вот те крест! — Невзор размашисто перекрестился, торопливо выудил из-за ворота рубахи оловянную бляшку змеевика с ликом архангела Михаила, поцеловал ее синими губами. Кочень переглянулся с Голованом, воины озадаченно молчали, лишь где-то в гуще толпы шуршал осторожный шелот.

— Я уже всяко думал, — признался Невзор, засовывая змеевик обратно.

— Коли Петрило вздумал скрыться — где же его найдешь? Да и попробуй-ка у пса матерого косточку отнять. А коли не нашел ои храма. — что же нас не кличет? Почто слово не держит? И в этом разе искать бы его: надо, а где? По чужой-то земле с невеликой ватажкой ходить — сами знаете: А может, нашел он сокровища, да так случилось, что вынужден вернуться в Новгород другой дорогой. Как ни крути — надо нам отсюда убираться, домой идти, а там будь что будет.

— Что же ты раньше молчал: о крючках своих? — не утерпел спросить Кочень.

— Дюже я на хитрость боярскую надеялся, — объяснил Невзор. — Все думал — вернется Петрило. Верил ему, а он: Вот и нам надо уходить, да без шума, по-тихому, а посему булгар топить нет нам никакого проку. Вверх по Каме бежать на носу у дружины булгарской. Бог знает, куда прибежим, чем дело кончится?

— Но ведь по Волге домой возвращаться, — возразил Кочень, — это еще труднее. Великий-то князь Всеволод Георгиевич давно, небось, ушел из земель булгарских.

— Правда твоя, — согласился Невзор. — А посему все чаще думаю я о той раке, что в Каму впадает чуть выше камского устья. Да знаете вы эту реку, вода в ней светлая, серебром отливает. — Река вятичей, — вспомнил Голован.

— Она и есть, — обрадовался Невзор. — Ты же сам говорил, что живут на ней русские люди.

— Так ведь они нехристи, — встрял Кочень. — Старой веры держатся, нас, крещеных, не шибко жалуют.

— Али ты, крещеный, у красногорских огней не плясывал? — насмешливо спросил Невзор. — Али с девками хороводы солнечные не важивал?

— Ну, с девками! — протянул Кочень. — На алый цветок летит и мотылек.

— Ага! — насел Невзор. — Проехал было мимо, да завернул по дыму?

— Один Бог без греха! — не сдавался молодой мечник.

— Опять за свое? — рассердился Голован. — Нашли время спорить, да и было бы о чем. Ты почто крестился?

— Боярин велел, — с вызовом ответил Кочень. — Без этого на службу не брал.

То-то, что боярин, — Голован усмехнулся, оглядел воинов. — Окрестил да по миру пустил: Идите, крещеные, бочком, крутитесь волчком.

— Так ведь и я о том же, — обрадовался Невзор. — Кому жить хочется, тот и пню поклонится. Грех, конечно, так ведь не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься.

Ватажники с миром пропустили булгарские лодки, а ранним утром следующего дня легкие ушкуи стремительно летели вниз по течению, туда, где камские воды смешивались с серебряными струями реки вятичей.

Микулин сон

Микула потерял счет времени, одинаковыми серыми камнями валились на него тягостные дни, большой и прекрасный мир сузился до пределов булгарской лодки, тяжелое весло заслонило белый свет, бесповоротно отгородило и отодвинуло минувшее. С каждым взмахом этого весла все дальше назад уходила прежняя жизнь, которая с каждым днем, часом и мгновеньем все больше казалась сном, вымыслом, давней сказкой. И даже несчастья, постигшие Микулу в той прежней жизни, вспоминались теперь и виделись не такими горькими и страшными, ведь тогда он был свободен.

Да, тогда он не был прикован цепью к борту ручной посудины, чужие голоса не будили его ранним утром, ему не приходилось быстро съедать кусок черствой лепешки, запивая его разбавленным кислым молоком, надсмотрщик с хлыстом не стоял весь долгий день над душой его.

Теперь же все было именно так. В числе восьми разноплеменных рабов Микула с утра до вечера вздымал и опускал в воду длинное весло, с утра до вечера речные берега медленно уходили назад, и не было конца этой бесконечной дороге, и не было ничего, что могло бы прекратить это беспрерывное движение.

Микула часто вспоминал сон, виденный им в первую ночь плавания. Сон был такой: солнечный восход, вершина Ярилина холма, хороводница Улита кладет на землю крашеное яйцо и маленький каравай, слышится песня, начинается движение хоровода, и вдруг чья-то неосторожная нога ступает на хлеб, а другая нога топчет красное яичко:

В ту давнюю ночь Микула проснулся в страхе, сердце билось часто и тревожно, он долго ворочался на дне лодки и с тоской смотрел в высокое звездное небо.

— Не спится, паря? — чуть слышно спросил из темноты чей-то голос.

Микула вздрогнул, цепь на ноге его звякнула, он плотнее прижался к твердому борту лодки.

— Не спишь ведь, — сказал невидимый человек.

— Кто ты? — шепотом спросил Микула, вглядываясь в темноту.

— Весь день рядом веслом махал, а теперь спрашиваешь — кто:

— Ты русский, что ли? — все еще не решаясь поверить, спросил Микула.

— Да русский, русский, — заверил человек, добрая усмешка слышалась в голосе его. — Ты молчал весь день, а по обличью вроде наш.

Так Микула познакомился с соотечественником, год назад попавшим в булгарский полон. Звали нового знакомца Наум Гвоздь.

Наум, мужик бывалый и разумный, объяснил микулин сон просто:

— Крашеное яичко — жизнь, обласканная Солнцем, а хлеб — всему голова. Война проклятая жизнь твою потоптала, голову завернула под крыло. Сон-то в самую точку. Ну, ничего — беда бессердечна, да не вечна. Не тужи! Живой и слава Богу, великому Сварогу! Жизнь, паря, как курица рябая — от старых бед спасет, новых яиц нанесет. В твои ли годы горе горевать, грудь слезами поливать? Спи спокойно, отдыхай, завтра день тяжелый. Второй день пути всегда самый трудный, я-то знаю, не первый раз.

Позже, когда лодки шли уже по большой реке-, которую булгары называли Чулман-су, Наум показал Микуле на крутой обрыв, рядом с которым раскинулось широкое устье.

— В прошлом году, — тихонько заговорил он, привычно работая веслом, ходил я с булгарами вверх по этой реке. Тамошние жители калмезы называют ее Серебряной. В ту Серебряную впадает река поменьше, именем Пышма, сиречь река с плывущей лодкой. И правда, в низовьях делится она на два рукава, а между ними остров, на лодку похожий. И вот на этой Пышме, на высоком берегу, стоит городок калмезов, кар по-ихнему. Живет в нем главный жрец, который служит богам своим в святилище, ре-комом Куала. А посему тот городок калмезский зовется Куакар. Это мне один прежний товарищ растолковал, мы с ним, как вот теперь с тобой, в одной весельной паре труждалися, одну скамью огузками маслили. А после помер он от лихоманки какой-то: