Граф Карбури – шевалье. Приключения авантюриста - Татьяна Юрьевна Сергеева Страница 27

Ласкари одобрительно поглядел на него. Такого он от простоватого Андрея не ожидал.

— Хитёр, ничего не скажешь… Ты завтра сюда приходи. Всё ясно будет — сдержал я своё слово или нет. Ты своё сдержи.

— А я, шевалье, никогда болтуном не был, — Андрей спокойно убрал свою руку с чертежей.

Бецкой с докладом к императрице о долгожданной механике опоздал. Его опередил Ласкари, написав государыне короткую деловую записку, что-то вроде технического отчёта. То, что дело, наконец, сдвинулось с мёртвой точки, в которой простояло без малого три года, Екатерину обрадовало. Она от души посмеялась над разочарованием старого генерала, который поначалу был страшно раздосадован, что пронырливый грек его опять опередил, но вскоре собрался с мыслями и стал подробно рассказывать, как долго пришлось ему объяснять шевалье свой гениальный замысел насчёт шаров и полозьев. Императрица не поверила ни тому, ни другому, но кому, в самом деле, принадлежала эта гениальная идея, совершенно её не интересовало, главное, что механика была найдена.

Что до Ивана Иваныча Бецкого, то, желая как следует проучить пронырливого выскочку, он взял да и поручил именно ему воплощение идей, изложенных на бумаге. Сам-то он с трудом представлял, как организовать эти самые работы, такого масштаба, коего в Петербурге ещё не видывали. Он не мог даже предположить, сколько именно людей потребуется для этого, сколько нужно будет кузнецов и плотников, каменщиков и лесорубов… Конечно, Иван Иваныч трусил немало, боясь провалить дело, за которое отвечал перед императрицей, но он крепко верил в профессионализм своих инженеров из Конторы строений, которые до сих пор его никогда не подводили. Он верил в инженеров, но надеялся на провал Ласкари, без которого не мог теперь обойтись, но который постоянно возникал между ним и государыней в самые неподходящие моменты. Но Бецкой ошибся. Провала не случилось. Ласкари легко взвалил на плечи огромную ношу, и достойно пронёс её до самого блестящего финала.

Ах, какая была работа!

Инженеры Конторы строений сначала сделали модель механики в одну десятую величины. Модель прошла испытания великолепно: маленькая механика протащила груз на нужное расстояние. Ласкари был среди испытателей. С ним советовались, он уверенно разъяснял, что-то подсказывал. В чертежах теперь он разбирался безукоризненно.

Потом перешли к изготовлению механизма в натуральную величину. Пётр Иваныч Мелиссино указал Ласкари на Емельяна Хайлова, лучшего литейщика в Арсенале. Именно ему поручили отливать шары из бронзы по тому самому составу, который изобрёл когда-то сам Мелиссино. Деревянные желоба обивали медью, и долго катали по ним эти шары для пробы… Кроме того в артиллерийских мастерских отливались гайки и болты для механики, всякие втулки и винты для подъёмных механизмов и воротов…

Лес и болота в Конной Лахте ожили. Зима была с частыми оттепелями, она помогала строителям. Вокруг камня рыли котлован, устанавливали вороты, строили казармы, кузницы, разворачивали походные кухни. Вырубался лес от залива к месту работ. В топкие болота вбивались брёвна и сваи… Делали это всё солдаты и работные люди, число их по подсчётам Ласкари доходило иногда до тысячи и даже более человек…

Шевалье был вездесущ: он находился, казалось, сразу во всех местах. Он торопил старост артельщиков, офицеров и солдат, что-то заставлял переделывать, что-то укрепить прочнее. От него не отмахивались — его с уважением слушали, ему подчинялись. Это был апогей его славы — он словно летал на крыльях, у него всё получалось, ему нравилось быть главным…

Приезжал Бецкой, много с проверкой не ходил, оставался доволен увиденным, но всё равно торопил самого Ласкари. Тот злился, но соглашался, кивал… Только ранней весной удалось вытащить Гром-камень из земли, в которой он покоился, наверно, не один век, и уложить на решётку, установленную на шарах. На сей раз всё и кончилось: зыбкая болотистая почва расползлась, дорога, накатанная за зиму, раскисла. Только и осталось, что всё лето вбивать в болота огромные сваи, готовя зимний путь к воде…

Пётр Иваныч Мелиссино, получив дерзкую записку от Ласкари, в которой он без каких-либо объяснений отказывался от своих претензий на руку Дарьи Дмитриевны, был страшно разгневан, но встретиться с наглецом не успел — шевалье уехал выполнять свою новую миссию в леса Конной Лахты, а сам Мелиссино был срочно отозван в действующую армию. Длительная, затяжная война с Турцией требовала его постоянного присутствия в войсках, где ему была доверена вся русская артиллерия, которая так славно отличилась в сражениях под Хитином весной 1769 года. Дарью Дмитриевну, наконец, выпустили из-под замка. Тётушка, выполняя строгие наставления мужа, о котором она страшно беспокоилась денно и нощно, участвовать племяннице в домашних спектаклях не позволяла, но на приёмы и куртаги её с собой все-таки возила. Дарья Дмитриевна там часто встречалась с Денисом Иванычем, который о случившемся очень сожалел, и всячески препятствовал разным досужим слухам и сплетням вокруг имени своей приятельницы. Он часто наведывался и в усадьбу Мелиссино, интересовался письмами от Петра Иваныча и всегда привозил самые последние книжные новинки и новые журналы для Дарьи Дмитриевны. Она же за прошедшее время очень посерьёзнела и повзрослела, и решение её связать свою жизнь с театром становилось с каждым днём всё обдуманней и твёрже. От тётушки своих мыслей она не скрывала, но Марья Петровна, которая очень племянницу любила, только тяжело вздыхала и крестилась, и, поцеловав Дарью Дмитриевну в лоб, тотчас же переводила разговор на другую тему.

И вновь наступила зима. Вокруг Гром-камня возобновились работы. С нетерпением ждали морозов, которые должны были укрепить дорогу. Петербург бурлил, во всех салонах обсуждались последние новости из лахтинского леса. Императрица ежедневно выслушивала доклады от Бецкого. Имя Ласкари не сходило с уст столичных дам, иногда он внезапно появлялся в каком-нибудь доме на балу, его тут же окружали, расспрашивали, узнавали последние новости: Гром-камень неспешно двигался к заливу, проделывая то двадцать три сажени в сутки, то целых сто тридцать… К месту работ началось настоящее паломничество, на санях и верхом, любопытные приезжали посмотреть на движение скалы по медным шарам. Ласкари был на вершине славы, но и этого ему было мало. Однажды он решился и одним росчерком пера вновь, минуя своего патрона, написал императрице. В самых почтительных, самых высокопарных выражениях он пригласил «северную Семирамиду» (однажды удалось ему услышать, что так называл в своих письмах Екатерину сам Вольтер) посетить лахтинский лес, чтобы самой убедиться, как выполняется её монаршая воля. И государыня вдруг согласилась. Усмехнувшись над высокопарным слогом своего «засланного казачка», она вызвала нужных людей, назначила день и велела готовиться к поездке в Лахту. Было у неё