Александр Барышников - Клад Соловья-Разбойника Страница 29

Давно уже булгары оставили затею догнать урусов, и вся тяжесть весельной работы снова легла на рабов. От скудной кормежки и неизбывной усталости они с трудом поднимали тяжелые весла, и хлысты надсмотрщиков почти беспрерывно гуляли по сгорбленным спинам.

Микула давно притерпелся к боли, обожженная Солнцем, истерзанная комарами шкура превратилась в сплошной панцирь, рукоять весла побурела от лопнувших мозолей, нога под железным обручем посинела и распухла.

А лодки тем временем вошли в устье небольшой таежной реки, впадавшей в Чулман-су с полуночной стороны.

— Южная Кельтма, — объяснил бию Торымтаю бывавший в этих краях юзбаши Баганай. — Через четыре дня волею всемогущего Аллаха доберемся до болота, из которого эта река вытекает. Болото как озеро, плыви куда хочешь. Оттуда же вытекает другая река, тоже Кельтма, но Северная. Через три дня пути она впадает в другую реку, которую здешние жители зовут Вычегда. Там, где Кельтма встречается с Вычегдой, стоит городок князя Отея.

— Неделя, — вздохнул бий Торымтай. — Долго еще.

— До осени далеко, — успокоил Баганай. — Успеем и дело сделать, и домой вернуться.

Биарский полон

Расставшись с Невзором, Петрило повел свою ватагу вверх по Каме…

Мысли о Варваре и детях не давали ему покоя, но и другое было ясно, как Божий день — их благополучие во многом зависело от успеха его теперешних поисков. И Петрило до боли в глазах всматривался в берега, пытаясь взором своим проникнуть в чащу дремучих здешних лесов, чутьем охотника угадать, где хоронится долгожданная добыча.

Весна допевала буйную свою песню. Давно уже мертвая вода первых гроз промыла нанесенные злой Мораной увечья и раны, а живая вода обильных дождей вдохнула новую жизнь в отогревающееся тело Матери-Земли.

Почти утихомирилась, устоялась хмельная брага половодья, река входила в привычные берега, воды ее прояснились, небо стало выше и глубже, теплый ветерок выгнал на голубые небесные луга кучеряво-белых облачных баранов.

Петрило не знал обычаев биарского народа, но предположил, что некрещеные биары, как и сородичи его славяне, должны проводить весну и встретить красно летечко. Значит, должен быть великий праздник, во время которого соберутся они в главном своем храме. Жителей сей страны — не один, не два, к тому же они люди, а не кроты, не щуки, не быстрокрылые мухи, стало быть, не смогут пройти даже и в непролазных этих местах незамеченными.

Мысль эта показалась воеводе разумной, она вселила в него надежду на удачу, и после очередного, третьего ночлега он приказал двум десяткам ватажников остаться, затаиться и внимательно наблюдать за передвижениями местных жителей.

— Это ты хорошо удумал, воевода, — одобрил кормщик Федор Коновал, протиравший речным песочком лопасти шестопера. — Да только мы-то на воде как хлебны крошки на столе, всяк нас видит, всяк примечает — ага, чужие вдут, не горе ли несут?

— Не мы одни глазастые, — поддакнул мечник Николка Семихвост.

— Не по дну же нам пробираться, — Петрило недоуменно пожал плечами.

По ночам надо идти, — уверенно сказал Федор Коновал и увесистым тычком шестопера припечатал к землю слова свои.

Петрило, подумав, согласился, что так будет лучше.

— Пойдем ночами, — сказал он. — А ты, Федор, останешься тут.

К концу седьмицы, если все будет тихо, спустишься со своим ушкуем к Невзору, он ведь ждет нас. За это время, думаю, отыщется храм чудской, так что вы вместе с Невзоровой дружиной поспешайте не таясь, соберемся вместе, ударим дружно.

Эх, кабы знать, что зря он надумал раскидать свое воинство по камским берегам, кабы ведать, что прав был Николка Семихвост — не одни мы глазастые!

Еще три ночи шла ватага, каждый раз оставляя в укромных местах по ушкую с двумя десятками ратников. Когда последний, пятый ушкуй причалил к берегу, навалилась сила несчитанная, утомленные весельной работой ватажники не успели и мечи в руки взять. В мгновенье ока крепкие веревки прочной паутиной опутали тело, чужие воины — черноволосые, с раскосыми глазами, — тычками повлекли Петрилу и так же связанных его товарищей в чащу леса.

Он не помнил, сколько времени продолжался этот длинный путь, этот суматошный, торопливый ход, почти бег сквозь угрюмые дебри, сквозь хвощущие по лицу колючие ветви, через холодные лесные ручьи, через чавкающие комариные болота. Может быть, весь этот неостановимый бред тянулся несколько дней и ночей, к концу этого срока Петрило падал на пышный куст вереска, чужие воины били и пинали его, а потом почти волоком тащили обессиленное тело дальше. Или же безумие это продолжалось всего несколько мгновений, но они были настолько мучительны, что казались вечностью. А может, ничего этого не было — просто дурной сон, который вот-вот кончится, и Петрило вновь окажется на твердой скамье: ушкуя, и весла будут вздыматься мерно и слаженно, а ясные звезды по-прежнему станут плавно покачиваться на таинственной глади ночных вод…

Все закончилось так же внезапно, как и началось. Петрило с товарищами оказался на большой поляне, по которой сновали туда-сюда сотни чужих людей. Все они что-то говорили на незнакомом языке, многие подбегали к связанным, сбившимся в кучу ушкуйникам и с торжествующими криками показывали на них пальцами, строили потешно-страшные рожи, грозили, ругались и плевались. Богатые одежды и грязные лохмотья, кожаные сапоги и берестяные бродни, платки, повязки и разноцветные колпаки — все это смешалось и вращалось вокруг в диковинной карусели, но сквозь мельканье этой карусели проглядывало одно и то же лицо — смуглое, скуластое, с раскосыми очами, с мотающимися космами прямых черных волос…

Из редкого перелеска, за деревьями которого видна была большая река, высыпала гомонящая толпа биаров. Они вели, толкали, тащили истерзанных людей, в которых не сразу можно было узнать новгородских ватажников с других ушкуев. Но это были они, Петрило с горечью убедился, что почти все его воинство угодило в биарский полон.

Не было только Федора Коновала с товарищами. Слабая надежда шевельнулась в душе воеводы, шальная мысль радостно ожгла сердце — Федор на воле, он что-нибудь придумает, он догадается позвать Невзора, у которого пять ушкуев, считай, сотня воинов, всего, значит, двенадцать десятков…

Но другая мысль ковшом ледяной воды окатила распаленное мечтами сердце — Федора нет на поляне, потому что он и его товарищи все до единого погибли в неравной битве. Все. Напрасно ждать спасенья со стороны, а самим отсюда не выбраться. Эта новая мысль странным образом успокоила Петрилу. От тягомотной новгородской жизни он рвался на волю, да воля-то, видать, только сильному по плечу. Он мнил себя сильным и умным, а силушки да разуменья ему и не хватило.