Владислав Пасечник - Модэ Страница 3

Был такой в старину богатырь — или бог — Ашпокай уже и не помнил. Прежде слышал он от стариков про него разные сказки да потом перезабыл почти все, осталось только в памяти слово одно — «Михра». «Михра» — значит «друг», «Михра» — значит «Солнце». А для Ашпокая слово это значит еще и «брат».

Брат был рослый и плечистый, волосы у него были белые, длинные. Ашпокай завидовал таким волосам — сам он был рыжий, рябой, совсем нескладный. Но завидовал по-доброму, вздыхая про себя, как хорош его брат, и думал что скакать подле него на охоте и в бою — уже большое мальчишеское счастье.

Другая зависть снедала его, и она порой теснила в уме Ашпокая даже братскую любовь — Рахша, конь-великан, носящий рогатую маску. На нем Михра был как бог с наскальных рисунков. Или богатырь из какого-то забытого сна…

— Вот что, — сказал Михра громко, так что все мальчишки встрепенулись, и Ашпокай опомнился от раздумий, — нам здесь ждать больше нечего. Охота наша — дело хорошее, но так нас скоро постреляют, как зайцев. Земля эта разорена. Пропавшая земля. Говорят, князья-бивереспы собирают большое войско в Белой степи. На восток пойдем, больше — чего ждать?

К нему подъехал стройный, темный Атья, и тихонько сказал:

— Я-то поеду с тобой. И еще пятеро-шестеро. Мы-то молодые волки. А эти вот, волчата-слепыши. Куда им в войско? Как с ними быть?

— Слепыши говоришь? — Михра вдруг по-разбойному гикнул и налетел на своем Рахше на толпу мальчишек, схватил одного, поменьше, с коня и ловко усадил перед собой. Остальные шарахнулись со смехом в стороны.

— Ты что ли слепыш?

— Нет, пусти! — мальчик завозился смешно, тявкнул, и вцепился Михре в руку, так что кожа на месте укуса побелела.

— Гляди… больно кусает, — крикнул Михра, — Больно, да не до крови. Только кожу помял до синевы. Значит, и вправду волчонок. Отрасти себе зубы, волчонок, а то бросим в степи. Верно, Атья? Бросим?

— Отчего же… — смутился Атья. — Я просто….

— «Просто» он! — лицо Михры стало вдруг серьезным. — А куда мне их девать? Некуда, сам видишь — пусто кругом! Так что едем все — и волки и волчата. Там, глядишь, в пути и волчата подрастут! Едем! Ууу-у-у-у!

3

Человек стоял на замшелом шишковатом камне и, казалось, не замечал приближения всадников. Был он невысокого роста, на худых плечах его висело холщевое платьишко, за спиной торчал тонкий шест с двумя тыквенными флягами. Ветер покачивал пустые фляги, и они сухо постукивали на ветру. На голове человека был потертый шерстяной колпак, из-под которого торчали засаленные патлы. Лицо перекаленное степным солнцем, с узкими хитрыми глазами, и темными печеными скулами выдавало в нем жителя Поднебесной. На сыромятном ремне висел короткий меч-дзянь — любимое оружие разбойников и странствующих мудрецов.

Он стоял на камне, как сгорбленное, засушенное ветром деревцо, и не замечал тринадцати страшных людей, подъехавших и окруживших его со всех сторон.

Модэ поздоровался с незнакомцем, тот улыбнулся и кивнул в ответ.

— Это отшельник из Поднебесной, — тихо сказал темнику Курганник. — Не слушай, что он говорит. Не верь ему. Он видит и знает больше других.

— Ты у нас сам известный колдун, — отмахнулся Модэ. — Ты, да Харга. Что этот человек может сделать мне?

Про себя же он подумал, что Курганник, конечно, прав, и что жителям Поднебесной нельзя доверять ни в коем случае. Немало мыкалось в степи разного беглого люда — разбойники и конокрады, проворовавшиеся чиновники и убийцы уходили из Поднебесной в степь, потому что «у хунну весело жить». Одних степняки убивали, других — жестоких и смелых — принимали в свои стаи. От них — жестоких и смелых — пахло кровью и сажей, в них был драконий дух, они были почти что хунны, одной с ними масти.

Но этот странник… другим был. И как от него пахло, Модэ не мог разобрать.

— Здравствуй, добрый человек! — начал разговор сын шаньюя — Скажи, что ты думаешь о наших краях?

Он говорил тихо, на языке поднебесной, стараясь выговаривать каждое слово, непривычно заплетавшееся на языке.

— Очень ветрено, — легко ответил незнакомец на языке хунну. — Ветрено и пыльно. Ночью, пожалуй, что и холодно.

— Ты ночуешь под открытым небом? — заботливо улыбнулся Модэ. — Нельзя так, добрый старик! Здесь много диких зверей. Пойдем лучше со мной. У меня во-о-он за той горой кочевье. Там тепло, есть кумыс и женщины. Ты любишь женщин?

Старик ухмылялся, застенчиво склонив лицо. Это была игра, конечно. Но ему, видно, нравилось играть с чернявым юношей из племени людоедов.

— Дай ему коня! Одного из моих коней! — велел Моде Карашу.

Караш повиновался, не поднимая на господина угрюмый свой взгляд. Он не имел способности говорить от рождения, этот Караш, все звуки, которые он издавал, были похожи на медвежье рычание. И силен был Караш, как медведь. Голыми руками рвал на куски живого барана. Из всех людей его только, да еще, пожалуй, отца боялся Модэ.

Вот странник уселся ловко на коня, и они направились к черному отрогу.

— Скажи, добрый юноша, а кто твои друзья?

— Они мне не друзья, — гоготнул Модэ, — это мои… забыл слово… как в Поднебесной называется… гончие псы!

Незнакомец довольно кивнул, словно что-то прояснив для себя:

— Я не заметил, извини. В наших краях собаки не ездят на лошадях, и ведут себя совсем по-другому. Но теперь я вижу — это действительно собаки. Правда, не знаю их масти.

Курганник оставил, на нем длинный взгляд, но промолчал. Кто-то ощерился, но засмеялся только Модэ. А уж он-то схватился за бок от хохота.

— Если ты будешь говорить такие вещи про моих ребят и впредь — оставайся. Я даже буду платить тебе жалованье — давясь от смеха, выговорил он — живи у меня, сколько хочешь. Если, конечно, мои гончие не загрызут тебя ночью!

— Не бойся. Я буду с тобой сколько нужно, — спокойно ответил путник.

Вот доехали до княжьей стоянки. Хунну стреножили коней, скинуцли с себя одежды и завалились в большой шатер. Здесь было душно, дымно — от каменного алтарика струился конопляный дурман, голая кожа хунну отливала желтым маслом.

Здесь странник назвался Чию. Модэ усадил его возле себя, и угощал вареным барашком. Масляное, рябое лицо Модэ с прочернью татуировки растянулось довольно, глаза он прикрыл, наслаждаясь одурью.

— И как бы так сделать, чтобы совсем не умирать? — спросил он вдруг благодатно. Мысль эту он выхватил из горячей путаницы других мыслей и смаковал теперь то, как она прозвучала.

— У моего учителя были бессмертные кости, — тихо отозвался Чию.

В глазах Модэ вспыхнуло любопытство: