Каролин Вермаль - Цветок для ее величества Страница 30

Тунберг выпотрошил дукера, надрезал печень и окунул в кровь большой палец. Потом провел им по лбу Мэссона и объяснил, что нужно заставить себя съесть сырую печень, иначе настоящим африканским охотником считаться нельзя.

В конце концов Фрэнсис согласился на компромисс и отрезал тонкий ломтик слизистого органа, который, как он полагал, можно проглотить даже не пережевывая. Но кусочек застрял у него в горле, и британец потерял последние остатки достоинства, когда, отчаянно борясь с рвотными позывами, наконец протолкнул его в желудок.

Как только церемония окончилась, Мэссон перебросил тушку через плечо и понес в лагерь, где Эулеус разводил костер. Тот взглянул на подошедших охотников и с едва заметной улыбкой что-то сказал Тунбергу, когда заметил кровавую полосу на лбу у Мэссона.

— Что он сказал? — поинтересовался Фрэнсис.

— Что вы искупили мою вину. Понимаете, он все еще плохо думает обо мне, потому что я так и не смог заставить себя съесть сырую печень.

Когда они в тот вечер ели рагу, приготовленное Эулеусом, Мэссон задумчиво глядел на огонь и наслаждался приятными вещами — теплой едой, вином и жарким костром. Наконец он спросил:

— Так кто вы на самом деле, голландец или швед?

— Голландец, минхер! — ответил Тунберг и отсалютовал.

— Ах!

— Нет, на самом деле я швед. Я ввел вас в заблуждение?

— Да, нет… А что? — смутился Мэссон.

Он уже начинал сожалеть о том, что откупоривалась уже вторая — если не третья — бутылка вина.

— Но если бы вы были японским императором, я точно ввел бы вас в заблуждение, — продолжал Тунберг.

Очевидно, он погрузился в пучины черной меланхолии. Когда Мэссон завернулся в каросс — лоскутное одеяло из шкур, — Тунберг глядел в безоблачное небо и продолжал беседу со звездами:

— Я сделал все, все, что было возможно, чтобы стать настоящим голландцем. Я говорю, как они, ем, как они, одеваюсь, как они, делаю все практически так же, как они, если вы понимаете, о чем я.

Фрэнсис закрыл глаза, чтобы звезды больше не кружились, и спросил:

— А почему вы хотите быть непременно голландцем?

— Это была идея Линнея. Но мы не учли ван Плеттенберга. Он совершенно не хочет считать меня голландцем. Старый хрыч ожидает, что я буду более голландцем, чем любой голландец. Одежда, язык и поведение — всего этого для него недостаточно.

Мэссон снова открыл глаза и постарался сконцентрироваться на Тунберге. Про себя он клял гугенотов за то, что их занесло в эти проклятые земли, да к тому же с виноградной лозой.

— Линней отправил вас в Африку, чтобы вы стали голландцем?

— Нет-нет. Сначала он меня отправил в Париж, чтобы я стал врачом и чтобы потом смог поехать в Африку и стать голландцем.

— Но зачем, ради всего святого?

— О, да, собственно, просто так. Речь шла о великолепных перспективах для любого ботаника в сегодняшнем мире — о поездке в Японию! — прошептал Тунберг так громко, что даже лошади испугались. Мэссон уже убедился в том, что вино полностью овладело рассудком Тунберга.

— Но, господин доктор…

— Пожалуйста, называйте меня просто Карл, — перебил его швед. Глаза его блестели.

— Договорились, мистер Тунберг. Но в том, что вы сейчас сказали, нет никакого смысла. В Кью мы собираем семена и растения со всего света, но только не из Японии. Никогда. Никто не может съездить в Японию.

— Это правда, никто. Кроме небольшой группы голландских торговцев, тщательно отобранных ван Плеттенбергом. Они каждый год плавают на корабле Компании в Японию. И на этом корабле обязательно нужен врач.

Мэссон понимающе кивнул.

— Поэтому я провел два года в Париже, — продолжал Тунберг, — а потом еще два года здесь, сделал все от меня зависящее, чтобы получить место на этом корабле. Люди всех чинов и сословий подтвердят вам, что я голландец. Но только не барон Йоахим ван Плеттенберг. О нет! По его мнению, я должен сделать нечто большее.

— Что же, к примеру?

— Именно это я и пытаюсь понять два года. Два года, Мэссон! Уже два парусника отправилось без меня. А теперь ходят слухи, что японский император хочет запретить и голландцам приезжать.

Тунберг поднес бутылку к губам, но когда обнаружил, что она пуста, то, расстроившись, бросил ее в деревянный ящик.

— Япония… Вы можете себе такое представить? И не только потому, что там невообразимые ботанические сокровища — цветы и растения, — которые еще никогда не открывались глазам европейцев. Вы только подумайте об исследованиях, о невероятных познаниях, которые таит этот маленький остров! Тысячелетия экспериментов, открытия материалов, о существовании которых мы с вами даже не подозреваем. И никто не сможет туда попасть… кроме меня. Возможно.

— Не знаю, поспособствует ли вашему делу тот факт, что вас поймают вместе с английским шпионом.

— Не стоит беспокоиться на мой счет, мистер Мэссон. Единственное, что я понял после пребывания здесь: если чего-то очень долго ждать, то обязательно представится возможность.

— Значит, сейчас это вопрос выдержки? — Мэссон усмехнулся. — Когда я вернусь — если получится, — то хотел бы посадить свои деревья. Если мне повезет найти этот цветок, меня ожидает вознаграждение — надел земли.

— А также свадьба? — добавил Тунберг.

— Да, и это тоже.

— И это именно то, чего вы хотите, — надел земли, жена, уйма детишек? Ко всему этому быть привязанным?

— То, чего я хочу, совершенно не связано с этим. Все это просто должно быть сделано.

— А вы никогда не задумывались над тем, что можете выбрать собственный путь?

Мэссон молчал.

— Я всегда избегал тирании королей и садов, — задумчиво произнес Тунберг. — Я всегда избегал любой формы тирании. И все же, — он взглянул вверх и сделал жест рукой, указывая на звездное небо, — вот это тоже одна из ее форм. Наверное, нет никакой разницы в том, как далеко мы уезжаем: всегда появляются новые горизонты и новые открытия. Поиски бесконечны, правда? Мэссон?

Тунберг взглянул на товарища и обнаружил, что тот глубоко и крепко спит. Эулеус же, напротив, стоял на страже. Он повернулся спиной к костру, дрова в котором уже превратились в угли и отдавали последнее тепло просторам африканской ночи.

Глава 27

21 ноября 1805 года, Канада

От ветра подрагивали оконные стекла, крошечные снежинки пробивались сквозь щели между рамами. Они таяли в теплом воздухе, прежде чем успевали опуститься на дощатый пол.

— Я был так увлечен поисками цветка для королевы и тысячами других совершенно новых растений, которые нам встречались каждый день, что совершенно позабыл уделить должное внимание человеку, с которым совершал это путешествие. Мне не удалось выяснить больше ничего об Эулеусе кроме того, что о нем рассказывал Тунберг. То ли потому, что мы говорили на разных языках, то ли оттого, что у него просто не было повода, но со мной напрямую Эулеус не говорил, только с Тунбергом. Он не вел себя угрюмо или враждебно, а находился в некоем состоянии равновесия. Казалось, он боялся, что любое выражение чувств потребует объяснения или оправдания. Слова Тунберга подтверждались: чем больше мы отдалялись от Кейптауна, тем веселее становился Эулеус. Он по-прежнему молча, безропотно выполнял свою работу, разбивал лагерь, но я чаще стал замечать тень улыбки на его лице, когда мы проезжали мимо стада антилоп или когда ему удавалось отогнать стаю разбойников-обезьян, которые потом на все лады проклинали его из своего убежища на верхушке дерева.

Что же до Тунберга, то, казалось, он чувствовал себя в таком окружении вполне комфортно, словно он здесь провел всю жизнь. Он часами разговаривал с Эулеусом о животных и о племенах этой местности. При этом Тунберг не только впитывал в себя все, что слышал, но также набирался силы и уверенности от новых знаний, как дерево, которое запускает корни глубоко в землю, ищет опору, чтобы буря не сломала его. Энтузиазм Тунберга был заразителен. Он увлекал меня каждый день с новой силой. Я ему показывал, как рисовать, а он учил меня премудростям охоты, посвящал в обычаи и традиции племен хоса, хой-хой, аттаква, домаква, харихуриква и множества других, которые уже встречались ему во время путешествий.

Наверное, я должен был испытывать чувство радости. Меня окружали бесчисленные новые объекты для рисования и каталогизации. Для человека, который всю свою прежнюю жизнь посвящал растительному миру, это путешествие должно было стать неоценимым и невероятным опытом, ведь каждый новый день открывал для меня ту самую сокровищницу, о которой говорил Бэнкс.

Но если бы не Тунберг, я, наверное, всю дорогу только тем и занимался бы, что преследовал отряд Схеллинга, и не обращал бы внимания ни на одно растение или животное. Я сгорал от нетерпения, хотел найти этот пресловутый цветок и как можно скорее вернуться домой.