Джон Биггинс - Австрийский моряк Страница 4

— Честное слово, там, у моря, так замечательно! — щебетала она. — Пляж весь из белого песка, длиной в три километра, а волны огромные и день напролет разбиваются о берег. Вам там понравится — почти также мило, как в Сопоте.

Я собирался уже было поинтересоваться, не разрешат ли мне походить на веслах, но давно убедился, что чувство юмора совершенно не свойственно монахиням, но тут сквозь полуоткрытую дверь в комнату проникла своей слегка развалистой, бесшумной походкой сестра Элизабет. В руках у нее я заметил предмет, завернутый в пакет из магазина «Сейнсбери», а на лице ясно читались возбуждение и таинственность. Ее глаза за толстыми круглыми линзами улыбнулись, а раздвинувшиеся губы позволили полюбоваться на кошмар дантиста.

— Ах, Эльжбета, это ты? За покупками ходила, да? — спросила Анунция, но ответа дожидаться не стала. — Не присмотришь ли за старым хрычом пять минут, а то мне надо сбегать до прачечной?

Это как будто я, человек, способный читать газеты и вовсе не страдающий дряхлостью или маразмом, за двадцать секунд без присмотра залезу в розетку или захлебнусь в тазу! Когда торопливые шаги Анунции по застеленному линолеумом коридору стихли, сестра Элизабет аккуратно закрыла дверь и подошла к моему креслу.

— Вот, поглядите, что я вам принесла, — сказала она. — Наткнулась на эту вещь в лавке старьевщика на Хэнвел-Бродвей, и решила, что вам может быть интересно.

Порывшись в шуршащем полиэтиленовом пакете, монахиня извлекла большую толстую книгу в багровом муаровом переплете, сильно потрепанную. Она положила ее на стол передо мной и, отступив в сторону, стала наблюдать с видом человека, который поднес спичку к запалу старой петарды без ярлычка и ждет, что будет дальше: вылетит ли сноп синих и оранжевых искр, произойдет взрыв или просто раздастся тихий пшик.

— Спасибо, сестра Элизабет, — ответил я. — Вы слишком добры ко мне. Понятия не имею, что это такое. Не будете ли любезны передать мне очки с тумбочки у кровати?

Нацепив на нос очки, я принялся исследовать лежавший передо мной том.

Это явно был какой-то альбом: тяжелая книженция с уголками из потрепанного сафьяна и поломанным корешком. У меня представления не было, что это такое. Но едва коснувшись книги я, сам не знаю почему, ощутил вдруг волнующий сигнал: эта вещь была знакома мне раньше. Я более внимательно осмотрел книгу и заметил в нижнем левом углу передней обложки круглый вдавленный оттиск с изображением двуглавого орла в окружении надписи: K.K. HOFRAT J. STROSS-MAYER. FOTOGRAF. WIEN 7. MARIAHILFERSTRASSE 23. Когда я стал открывать книгу, руки мои задрожали, а в ушах раздался пронзительный звон. Потом взгляд мой упал на первую страницу, и мозг беспомощно затрепыхался, пытаясь примириться с тем, что перед ним.

Сомнений не было. Фотография была на некачественной, военного времени бумаге, уже потемнела и слегка искрошилась по краям. Но сомнений не оставалось: на фото был я, шестьюдесятью семью годами моложе; я стоял, опираясь на орудие, на баке идущей по морю подводной лодки, в окружении смеющихся парней, предъявляющих для проверки крашенное яйцо. Понизу шла надпись, сделанная моим собственным, некогда твердым почерком по-немецки: «U-26, Пасха 1918 г, 23 мили WNW от Бенгази».

Здесь были все, захваченные на миг, минувший вечность назад: я в морских сапогах и потрепанном сером армейском мундире с тремя нашивками линиеншиффслейтенанта на рукаве, вырезанными собственными руками из парусины; остальные в привычной для австрийских подводников смеси морской формы с облачением рыбака-далматинца; двое впередсмотрящих на рубке — Прерадович и Сувличка, если не ошибаюсь — осматривают горизонт через бинокли; наш рулевой, штейерквартермейстер Алоиз Пацак стоит за штурвалом управления в надводном положении и сурово смотрит вдаль, как подобает человеку, не имеющего времени на всякие там неуставные шалости.

Возможно, вы способны представить, какой был для меня удар оказаться лицом к лицу с самим собой, но без малого семьюдесятью годами моложе, смотрящим со страниц фотоальбома, который я в последний раз видел в своей квартире в румынском порту Браилов в 1922 году. На время я лишился дара речи, и решив, что этот маленький подарок меня-таки прикончил, сестра Элизабет вылетела в тревоге из комнаты, и вернулась через минуту со стаканчиком для вставных челюстей, полном воды с добавлением выпрошенного у дежурной поварихи спирта. Напиток вывел меня из ступора — главным образом по причине того, что я терпеть не могу водки. Но с возвращением чувств, воспоминания нахлынули с такой силой, будто во мне рухнула плотина. Плотина столь древняя, что все уже забыли о существовании за ней затянутого ряской озера.

Сейчас, пока я обращаюсь к вам, альбом лежит передо мной на столе, раскрытый именно на той фотографии. Да, все мы тут: здоровые, жизнерадостные парни в самом расцвете молодости, погожим весенним утром у берегов Африки, моряки империи, уже бредущей из последних сил к собственной могиле. Однако это фото обладает для меня не только сентиментальной или документальной ценностью, ведь оно едва не прикончило нас. Не прошло и пяти секунд как щелкнул затвор, как раздался крик впередсмотрящего по левому борту. Он заметил след торпеды, выпущенной по нам из находящейся в подводном положении субмарины, незаметно наблюдавшей за нами в течение доброго часа. К счастью, Пацак не растерялся и, не дожидаясь приказа, резко переложил руль, поэтому торпеда прошелестела у нас за кормой, пройдя буквально в паре метров. Но поздравлять друг друга было некогда: мы горохом посыпались в люк, совершив рекордное по срокам погружение, а разойдясь по местам, бросились на поиски нашего обидчика с целью вернуть должок. Однако, прорыскав с час зигзагами на перископной глубине, и не заметив даже следа противника, мы всплыли и легли на прежний курс. Враг попытался убить нас, мы, выпади шанс, поступили бы также, и что тут скажешь, кроме сдержанной записи в бортовом журнале: «9.27, 32? 24?сев. широты, 19? 01?; одиночная торпеда, выпущенная с неизвестной субмарины. Промах». Мы в очередной раз выжили, чтобы, быть может, подорваться полчаса спустя на дрейфующей мине. Кто мог за что-либо поручиться в те дни?

Глядя на эту группу смеющихся молодых людей, я ловлю себя на мысли, как всегда мало мне хотелось знать будущее. Неосведомленность о нем всегда казалась мне одним из немногочисленных анестетиков, дарованных Провидением нам, смертным. Бедняга Пацак, смотрящийся таким сильным и уверенным на своем посту в рубке — откуда мог он знать, что жить ему осталось не больше недели? А вот в задних рядах, с широкой улыбкой, в рубашке с коротким рукавом и рыбацкой шерстяной шапочке, стоит мой третий помощник, фрегаттенлейтенант Франц Ксавье Бодрен де ла Ривьер, граф д’Эрменонвиль, и пребывает в блаженном неведении о гестаповском застенке и проволочной петле, ожидающих его через четверть века. На самом деле, перелистывая истрепанные по углам страницы альбома, я не могу не думать об удивительной прихотливости судьбы: опустошен целый континент, погибли десятки миллионов людей, а этот жалкий клочок картона уцелел. И не просто уцелел, но приплыл, посредством неведомо каких течений и водоворотов, спустя шестьдесят с лишним лет, обратно в руки первоначальному владельцу. Разумеется, на следующий день сестра Элизабет снова посетила ту лавочку, но хозяин немногое помнил о том, как альбом попал к нему в руки. Он сказал, единственно, что недели три назад побывал в Норт-Эктоне с целью вычистить комнату, жильца которой, престарелого русского, украинца и кого-то вроде того, разбил паралич. Нет, он не помнит улицу или дом, только то, что там было полно грязи и мусора, вроде журналов для девочек и пустых бутылок. Единственными ценными предметами оказались старая кавалерийская сабля, которую через неделю купили, да обувная коробка с монетами и открытками. Торговец подумывал выкинуть альбом вместе с прочим мусором, но поразмыслив, выложил в картонной коробке на хромоногий стол перед лавкой, поскольку, как он сказал, не угадаешь, чем могут интересоваться люди в наши дни. Там альбом и лежал, среди выхлопных газов и под летней моросью, пока сестре Элизабет не случилось проходить заглянуть в лавку за паршивой олеографической репродукцией Сердца Христова, которая висит ныне в гостиной приюта.