Михаил Шевердин - Перешагни бездну Страница 41

                                                        Рудаки

Лесорубы-угольщики — народ черноликий, чернорукий. На чер­ную жизнь угольщика обрек сам аллах, когда определил сына Адама жечь уголь для людей. Без угля не обойтись. И в сандал надобен уголь, и в самовар, и мало куда ещё.

Уголь жгут в горах Магнана из арчи. Сводят испокон веков арчовые леса на склонах гор. Так приказал пророк Дауд—Давид, святой мазар которого на горе Аксай, что у Самарканда. Дауд покровитель кузнецов, а кузнец без хорошего древесного утят даже подковного гвоздя не выкует. И потому угольщики всегда в чести у кузнецов, хоть и чернолики. За черные лица, за грубую обожженную и продымленную кожу, наверно, и выбрал их себе в джигиты господин датхо — племянник ишана чуянтепинского Зухура. Среди угольщиков и грамотных не водилось. Где научишь­ся грамоте, когда и зиму и лето все в горах? В родной кишлак и не сходишь. Так и рассказывали, что, когда датхо поднял знамя газавата, он раздал оружие угольщикам двух своих горных арте­лей и сказал им: «Придут черти со звездой во лбу, зайдут в ваши дома в кишлаке и вместо вас будут спать с вашими женами». Черноликие угольщики всю жизнь вдали от кишлака, от женской ласки, услышав такое, взъярились. Отличные воины получились в отряде датхо, во всем послушные, охочие на драки.

Потому датхо любил хвастать, что и сам он угольщик на кузне самого пророка Хазрёт Дауда, благо, лицо имел черное, бороду с красным подпалинами, тоже черную, да к тому же и чалму на­матывал из черного ситца. За что его и прозвали — «князь уголь­щик». Угольщик бек — Кумырбек.

Черные лица и грубый говор джигитов Кумырбека не слишком напугали Монику-ой, когда она выглянула на рассвете из хижины. Она даже не успела удивиться, куда ее завезли. Всю ночь они ехали  торопливо  по  каменистым  тропам,   и   подковы  выбивали искры из камней. Тьма стояла кромешная — и ушей коня не раз­глядишь. Но на стоянке одолел такой сон, что девушка проспала до утра. Её разбудил свет, ворвавшийся в открытую дверь. Она выскочила на зеленую полянку и подняла лицо к ветерку, струившемуся со снежных вершин. Она едва не ослепла от синевы небес и многоцветия   красок,   едва не задохнулась от запахов   горных трав.

И сначала Моника-ой даже не заметила черных лиц и черных бород бадмачей-угольщиков, а когда заметила, улыбнулась им. Моника-ой посмотрела на чернолицых совсем просто. Такие люди ее не пугали. Она их узнала. Все ее чуянтепинские соседи жгли уголь, торговали углем, и она выросла среди них и иначе как дядюшками и братцами их не называла. И они разулыбались ей, когда она появилась в темном четырехугольнике двери, похожая в своем цветастом хан-атласе на горную пери.

Счастливо смеясь, Моника-ой даже радовалась, что она опять на свободе, что ее вырвали из ишанского плена, из мрака хлева, что она дышит чистым воздухом! Её не удивило то, что она не видит комиссара и его спутников. Она даже не задумалась, почему их нет.

—  Хорошо смеешься, — сказал за ее спиной низкий голос Kyмырбека. — Раз смеешься, здоровая значит, а здоровая здоровых детей рожает.

Похохатывая, Кумырбек прошелся бочком-бочком, выпячивая свое брюхо и не спуская глаз с Моники. Так прасол на скотском базаре оценивающе посматривает на выведенную на продажу телку.

—  Царская дочь, а здорова, не зря жила в хлеву. Что, тебе сено давали? Хо-хо!

Моника-ой ему приглянулась, и он даже сделал движение, что­бы погладить ее по плечу.

Девушка отпрянула и в протянутой руке выставила вперед книжку-талисман. Смутная догадка мелькнула в голове басмача.

—  Э, что такое? — зашумел он. Книга сама по себе не вызы­вала у него страха, но змея на переплете корана озадачила. — Что ты, девчонка, мне суешь?

—  Это мой талисман, — прошептала девушка. — Царица змей меня оберегает от злых.

—  Ну, я не злой. Я хороший. Убери свой... гм... талисман. Иди! Нечего перед моими угольщиками бедрами вертеть... Иди в дом. Мусульманка ведь.

Он пожал плечами. Что ему до каких-то талисманов. Лицо Моники-он вспыхнуло. Пошло пятнами. На глазах высту­пили слезы.

—  Ты и взаправду хороша.  Красавице и  мешок  из-под угля к лицу. А, правда, руки у тебя чистые? Ты скажи, ты не махау?

В его голосе зазвучали нотки сомнения.

—  Никакая я не махау,— простодушно сказала Моника.— Вот тут одно белое пятнышко нашли, — и она уголком переплета пока­зала на тыльную сторону кисти руки. — Вот, маленькое. Ваш дядя ншан сказал: «У тебя песь. Ты прокаженная», — и меня посадили на собачью цепь в хлев.

—  Хорошо же! Значит, тебя посадили в яму большевики. Это, конечно,   козни   большевиков.   Засадить   тебя,   дочь   эмира.   Дочь халифа в цепях!

—  Большевики? Меня? Я же сказала. Это ишан — ваш дядя. Меня привели в его дом. Оставили за занавеской, а имам спра­шивает: «Согласна?» А я засмеялась. Зачем  мне идти за беззу­бого старика? А потом я постель ишана сожгла. Тогда  ишан  по злобе у  меня  проказу  нашел  и  в  хлев  засадил.  Спросите  всех в Чуян-тепа. Все скажут, что это ишан, а большевики ни при чем.

—  Все равно большевики. Так надо!

—  И тетку Мавлюду спросите, когда  проснется. Она так на­пугалась, что никак проснуться не может. Старенькая она.

Из кучки угольщиков раздался голос, и девушка оглянулась . Радостно она воскликнула: 

— Отец Аюб! Скажите ему!

—  Начальник, дочка  правильно  сказала, — заговорил,  подхо­дя, высоченный, с таким же черным, как и у всех остальных, ли­цом горец в саржевом камзоле, перекрещенном пулеметными лентами. — Здравствуй, дочка. Не бойся, в обиду не дадим.

Он ласково коснулся пальцами щеки девушки и повернулся к Кумырбеку:

—  Господин начальник, а мы и не знали, кого забрали ночью, а то бы сказали вам. Наша дочка она... приемыш... Зачем  мою дочку увезли? Наши чуянтепинцы знают. Ишан Зухур давно на Монику-ой глаза пялит. Отца у нее родного нет. Вот и вздумал обижать бедняжку.

—  Хорошо!  Это кто там  разговорился,  разболтался? — резко заметил  Кумырбек. — Это ты,  Аюб Тилла?  Ого,  сколько  речей! Помалкивай. Не твоих мозгов дело. Она настоящая шахская дочь.

Аюб Тилла проворчал:

—  Какая шахская? Не знаю. Она в моем доме выросла. Мы, угольщики, дочку всем кишлаком выходили, выкормили. Да если бы мы не шатались-скитались по горам-чужбине с вами, господин, а проводили бы время у родных очагов, подобно всем добрым лю­дям в Чуян-тепа,  разве мы дали бы  в  обиду звездочку нашу? Пусть Зухур сто раз ишан ишанов!.. Мы бы разве допустили, что­бы обидел ее...

—  Не дали бы в обиду, — гудели угольщики все разом. — Не позволили б обижать дочку.