Вера Хенриксен - Сага о королевах Страница 47

Сигват только добавил, что собирается отправиться пилигримом в Рим. Меч он собирался оставить дома, а в путешествие взять освященный посох.

Я сказала, что он должен обязательно поговорить со мной наедине до своего отъезда. Он просто обязан это сделать во имя нашей старой дружбы.

Мы вышли на улицу. Нашли сухое место на берегу и уселись на камни — королева Норвегии и скальд конунга Олава.

— Король боится, — прямо сказал Сигват. — Он везде видит врагов, и не только в людях. Он видит демонов и языческих богов, карликов и троллей. Господи, будь к нему милосерден! Он ездил к кургану Альва Гейрстадира и принес духу кургана жертву. Это случилось в последнюю нашу поездку в Тунсберг.

— А что говорит епископ?

— Он ничего об этом не знает. Конунг считает, что Иисус стал его врагом после того, как даровал победу Кнуту. Король Кнут совершил паломничество в Рим прошлой зимой и подружился там с папой и императором. Все, чтобы хотел сделать сам Олав, уже успел сделать Кнут. Олаву очень тяжело сейчас, Астрид. Ради всего святого, помоги ему! Ты очень нужна конунгу!

— Тогда почему ты сейчас уезжаешь?

— Это мое дело, — резко ответил Сигват. Это было так на него не похоже, что я очень удивилась.

— Помоги конунгу! — с мольбой в голосе сказал он. Мне показалось, что Сигват просил не столько за конунга, сколько за самого себя.

После нашего разговора он встал и простился.

И только много лет спустя после гибели конунга Олава я узнала, что случилось в то время. Сигват приехал ко мне в гости в Свитьод и рассказал правду.

Конунг стал слишком близок к Сигвату — намного ближе, чем это дозволено между мужчинами. Во всяком случае, так считал Сигват. Именно поэтому он уехал.

Но впоследствии он очень жалел о своем решении.

— Конунгу была нужна любовь и поддержка, — сказал он мне, — я думаю, ни о какой другой близости тут не было речи. Мне стоило бы пойти ему навстречу. И поскольку мне одному он показал, как ему одиноко, конунг был мне дороже всех остальных.

После этого рассказа я совсем не удивилась, что в одной из своих песен скальд назвал Олава «сигватским конунгом».

Астрид умолкла. Она тяжело дышала.

— Мне бы очень хотелось продолжить рассказ, но сегодня вечером мне это уже не удастся, так что придется подождать до завтра.

У меня опять было тяжело на сердце. Я не знал, почему, да и не особенно хотел задумываться над этим.

Я никак не мог заснуть и ворочался, пока наконец не понял, что лучше встать и заняться своими пергаментами. У меня было еще много работы. Я знал, что в трапезной есть дрова. Мне оставалось только залить жир в лампу.

Я постарался как можно тише выйти из дома и никого не разбудить.

Во дворе мне привиделась чья-то тень у хлева. Наверное кто-то из рабов. Но не успел я развести огонь, как в дверь осторожно постучали. На пороге стояла Тора.

— Я тебе не помешаю, Кефсе? — спросила она.

— Нет, я рад тебе.

Она тут же принялась помогать мне стругать лучину. Скоро в очаге полыхал жаркий огонь.

Тора уселась напротив очага поодаль от меня.

— Ты хотела со мной поговорить?

Она помолчала.

— Я долго думала над твоими словами. И о том, что ты никак не можешь простить тех, кто сделал тебя рабом.

На секунду она умолкла, а потом продолжила:

— Я молилась за тебя.

— Ты очень помогла мне тогда, в конюшне. Мне было нужно выплакаться — на плече человека, который меня понимает.

— Ты должен научиться прощать.

— Может быть, мне надо простить больше, чем ты можешь себе представить.

От этих слов у меня по спине пробежали мурашки. Мрак в моей душе стал сгущаться. События, о которых я старался не вспоминать, вновь всплыли в памяти.

— Все равно, — ответила Тора, — если ты не простишь, то сам и будешь от этого страдать. «И остави нам долги наши, яко и мы оставляем должником нашим», — учил нас епископ Торгаут.

— Разве тебе всегда легко прощать? — спросил я, чтобы перевести беседу на другую тему.

Подумал и добавил:

— Святой Патрик говорил, что в рабстве женщинам приходится тяжелее, чем мужчинам.

— Не так уж и плохо быть рабыней. Во всяком случае, для меня, ведь я рождена в рабстве.

Она помедлила, а потом все-таки сказала:

— Хотя очень тяжело, когда у тебя отнимают детей. Твоих собственных деточек. Когда их относят в лес.

Я никогда не мог себе представить, что это вообще может быть. Я был потрясен.

— Но ведь в Ирландии вы живете по законам Господа? А здесь все решает хозяин рабов. Это его дело, поскольку именно ему придется кормить маленького раба.

— А у тебя было много детей?

Она подумала и посчитала по пальцам.

— Шесть.

— А где они сейчас?

— Двоих отнесли зверям, один умер еще в младенчестве. Один умер, когда уже был взрослым мальчиком. А девочку продали.

Всего у меня получилось пятеро, и я решил, что Тора неправильно посчитала.

— А у тебя был муж? — я уже знал, что по законам рабы не могут вступить в официальный брак.

— У меня был мужчина, которого я очень любила. Его звали Сигмунд, и он умер много лет назад. Но отцом моих детей был не он. Рабыня не может протестовать, когда с ней хотят переспать дружинники или сам хозяин. Если она откажется, ничего хорошего из этого не выйдет. Наоборот. И у меня есть еще сын, который стал свободным. Его отец был свободным человеком и забрал у меня ребенка.

В ее голосе слышалась гордость.

— А ты не знаешь, где он? — с удивлением спросил я.

— Нет, последний раз я его видела, когда мальчику исполнилось две зимы, — спокойно ответила Тора. — Но у меня нет причин для жалоб. У меня все есть. Да и свободные не всегда могут делать то, что им хочется.

— Может, ты и права, — ответил я, смотря на огонь.

Тора бесстрастно рассказывала, что значит быть изнасилованной, носить в себе зародившуюся от этого насилия жизнь, что значит отдать сына и видеть, как продают твою дочь, и что значит пережить убийство ребенка.

И может быть, именно невинно убиенных младенцев ей и было жалко больше других. Именно их она хотела бы вырастить и воспитать.

— И все это ты простила?

— Да, — серьезно ответила Тора. — И мне не на что жаловаться. Я не голодала и не мерзла на морозе.

Она была похожа на маленькую птичку, что без устали насвистывает свою песенку о том, что ей не на что жаловаться.

Мне нечего было ответить.

И тут Тора внезапно сказала:

— Я слышала, у тебя много ужасных шрамов. Я, конечно, не знаю, откуда они у тебя, но может, из-за них тебе так трудно простить?

— Нет, не из-за них, — ответил я, но к горлу подступил комок.

Я заметил, что она разглядывает меня, и заставил себя посмотреть ей в глаза. И тогда я увидел, чего в них нет — искры жизни.