Казаки. Донцы, уральцы, кубанцы, терцы. Очерки из истории стародавнего казацкого быта в общедоступном изложении - Константин Константинович Абаза Страница 48

геройское сердце, значит, в нем кипело. Нечего делать, Царь согласился и лошадь ему позволил выбрать, хотя бы из царских конюшен. «Твои лошади, надежа-царь, – ответил Рыжечка, – только для парада хороши, а для ратного дела, не прогневайся за слово, – никуда не годятся!» Взял Рыжечка лошадь у калмычина, расспросил, какие у нее сноровки и махнул на ней в поле. Тут встрепенулись, заколыхались обе армеюшки – российская и шведская. Распустили все свои знамена, заиграли на трубах, литаврах, разных мусикийских оргáнах. Рыжечка воткнул на пику палку, замахал над головой и, подъехав к шведскому поединщику, спрашивает у него: «На чем хочешь биться: на копейцах ли булатных или на сабельках вострых?» – «По мне на чем хоть. Хоть на кулаках: я на все согласен», – говорит поединщик, и зубы свои он оскалил. Тут Рыжечка потряс копьецом: «Коли живой будешь, приезжай на Яик попробовать наши кулаки, а здесь не угодно ли биться вот этим!».

Пока шли у них переговоры, Рыжечка успел высмотреть своего противника. На голове-то у него была стальная шлычка, шапка такая, по щекам и затылку от нее спускались железные дощечки; задняя же дощечка немного оттопырилась, и это Рыжечке на руку. Он съездил сменить свою пику, взял потоньше, потом, как подобает христианскому воину, слез с коня, повесил на пику образ Михаила Святителя, положил перед ним 7 земных поклонов и раскланялся на все стороны. Повернувшись же в сторону родного Яика, он проговорил: «И вы, братцы-товарищи, старики наши и все общество наше почтенное, помолитесь, чтобы Господь соблаговолил!». После того Рыжечка скинул с себя всю одежу, остался только в шароварах да безрукавной фуфаечке, голову перевязал он барсовым платком, рукава у рубахи засучил по локоть, перетянулся шелковым пояском и, заткнувши за пояс хивинский нож, взял в руки копьецо. Вспрыгнув на лошадку, Рыжечка перекрестился и полетел на супротивника, точно малый ястреб на орла заморского: «Дерзайте людие, яко с нами Бог!». И швед помчался, выставив копье в добрую жердь. Когда Рыжечке уже надо было столкнуться, он дал вилка вправо, и швед, словно бык-дурак, пронесся мимо. Рыжечка обернулся да хватил его копьецом в затылок, где дощечка оттопырилась – так он и покатился кубарем с коня. Рыжечка мигом соскочил на землю, еще того скорей отсек ему голову. Тут наша армия возрадовалась, зашумела, словно волна морская заходила и «ура» закричала. А шведская армия, известное дело, приуныла, затихла, хорунки свои к земле преклонила, словно, голубушка, не солоно похлебала. Только один король, такой беспокойный был, не хочет покориться: «Подвох, подвох!» – кричит. Русак сзади ударил нашего. Подвох!». Тут уж и Царя взяло за ретивое. Подал он знак к бою да и скомандовал: «Катай, без пардона катай! На зачинщика Бог!». И пошла чесать наша армия шведскую армеюшку, дым коромыслом пошел – всю лоском положила. А король шведский с изменником Мазепой еле-еле удрал в Турецкую землю. Там, говорят, они оба в кабалу пошли к турку – туда, значит, и дорога…

Когда совсем успокоились, Царь в слезах и спрашивает: «А где наш малыш, где бесценный Рыжечка?» – «Здесь», – пищит Рыжечка. «А, голубчик мой, сокровище мое!» и поцеловал его в голову, а Рыжечка поцеловал у Царя ручку. «Чем же тебя, друже мой, дарить-жаловать? Говори: ничего не пожалею». – «Мне, надежа-царь, ничего не надо, а, пожалуй, коли твоя милость, наше обчество». Царь испрашивает: «Чем? Говори». – «От предков твоих, благоверных царей мы жалованы рекою Яикой, с рыбными ловлями, сенными покосами, лесными порубами, а грамота на-то у нас пропала. Пожалуй нам, надежа-царь, за своей высокой рукой, другую грамоту на Яик-реку». – «С великою радостью», – сказал Царь и тут же приказал секретарю написать при себе грамоту на Яик-реку, со всеми присущими речками и протоками, со всеми угодьями на веки-вечные. «Еще что? Проси!» – сказал Царь. Рыжечка и говорит: «Еще, надежа-царь, пожалуй нас, коли милость твоя, крестом да бородой». – «Для кого нет, а для яицких казаков есть! – ответил Царь – пиши, секретарь, что я жалую яицких казаков крестом и бородой на веки-вечные».

– Это все для общества, – говорит Царь, а тебя то чем дарить-жаловать? Проси, ничего не пожалею.

– Позволь мне, коли милость твоя, погулять с товарищами в твоих царевых кабаках, безданно-безпошлинно, недельки две. Царь улыбнулся и говорит: «Разве любишь?» – «Грешный человек: люблю!» – «Гуляй во здравие», – говорит Царь. – «А ты, секретарь, напиши уж заодно в грамоте, чтобы водка продавалась на Яике на всей воле казачьей».

Круглый год прображничал Рыжечка с товарищами в царевых кабаках, странствуя от города до города, от села до села, пока не вышел срок открытому листу за царской скрепой. Вернулся он на Яик вдвоем с калмычином, тем самым, который обменял ему лошадь. Оба они было на счет выпивки молодцы, тягущи; прочие – всех-то было их 12 – не выдержали, сложили свои головы: кто в кабаке, кто под кабаком – такой уж народ бесшабашный. А Рыжечка прожил на Яике еще лет 10, да пошел по царскому указу с Бековичем в Хиву; там, голубчик, за компанию с князем и всем честным воинством, сложил свою буйную головушку.

К походу Бековича-Черкасского относится не менее любопытное воспоминание, сохранившееся в памяти у старых казаков. По их словам, вернулось на Яик в разное время каких-нибудь 2–3 десятка, не больше; а ушло с Яика не малое войско, 1 1/2 тысяч казаков, всех порешили изверги-хивинцы: которых перерезали, которых повернули в неволю, заковали в тяжелые цепи. Только одному молодому казаку в тот раз посчастливилось: не видал он ни резни, ни мук мучительных, ничего такого, от чего сердце крушится, на части разрывается. На квартире, где стоял казачок, пожалела его молодая хозяйка, спасла душу христианскую. В ту самую ночь, когда хивинцы уговорились задать Бековичу и всем нашим карачун, хозяйка завела своего постояльца в сад, в глухой, дальний уголок, где сохранила его, пока не подошло время. Напоследок, когда со всех мест хивинцы съехались к хану праздновать богомерзкое торжество над русскими, хивинка обрядила казачка в их одежду, дала ему провизии, денег, потом вывела из конюшни самую резвую лошадь, трухменского аргамака, и, передав его на руки казачку, велела ему ехать на родимую сторону. Казак простился с ней и за родительские молитвы выехал на Яик здоров и невредим. В дороге он не раз встречался с хивинцами.

Однажды повстречалось ему несколько хивинцев и спрашивают: «Кто