Жильбер Синуэ - Порфира и олива Страница 50

Какое-то необычное шевеление в ветвях заставило его очнуться. Он навострил уши. Кто-то бродил по парку, проворно, почти бесшумно перемещался. Один человек или несколько? Уж не разбойники ли? После войн Марка Аврелия воры, и в прошлом довольно многочисленные, превратились в настоящую язву общества. Один воин по имени Матерн даже собрал из них банду и, посулив рабам освобождение, захотел повторить подвиги Спартака. В Риме поговаривали, что этот человек сумел даже пробраться в Италию с горсткой своих отборных сподвижников.

Будучи безоружным, Калликст почувствовал себя не в своей тарелке, встревоженный в первую очередь тем, что кто-то покушается на добро его господина. С тех пор как это имущество стало в некотором роде залогом его грядущей свободы, он решил стать его неусыпным хранителем.

Теперь он мог уже явственно различить силуэты: два человека... нет, трое. Двое несли третьего, задыхаясь под его тяжестью. С бьющимся сердцем Калликст притаился в тени под сосной. А те все продвигались вперед.

Только когда они поравнялись с ним, он вдруг узнал одного. Женщину — то была Эмилия! Он тотчас окликнул служанку по имени, она вздрогнула, издав короткий вскрик. Ее спутник, стоявший рядом, — это был не кто иной, как Карвилий, тревожно шепнул:

— Во имя праведного неба, молчите!

— Кто это?

Вместо ответа повар опустил бесчувственного третьего наземь и перевернул его лицом вверх.

— Ипполит!

Эмилия опустилась на колени возле юного священника, бережно приподняла его голову. Тогда в бледном свете луны Калликст различил на темени у сына Эфесия кровавую рану.

— Кто его так...

— Ты мог бы стукнуть не так сильно, — с упреком сказала служанка Карвилию.

— У меня не было выбора, — оправдываясь, буркнул старик.

— Да не торчите же тут оба без толку! Ступайте и принесите воды, — сухо потребовала Эмилия.

Мужчины поспешили к Эврипу. Завидев впереди берег, Калликст бросил с насмешливой улыбкой:

— Если это ты так поработал, знай, что я твой должник. Полагаю, что он это не схлопотал ненароком, а получил за дело.

— Не будь глупцом. Положение серьезное. И не воображай, что я ударил этого несчастного ради собственного удовольствия.

Калликст оторвал от своей туники лоскут и смочил его водой.

— Но тогда почему? — спросил он, охваченный внезапным предчувствием беды.

— Ночная стража префекта сегодня вечером неожиданно нагрянула в дом на Аппиевой дороге.

Тут повар заглянул в самую глубину глаз фракийца и глухо закончил:

— Они схватили всех, кто там был.

Калликсту показалось, что почва уплывает у него из-под ног:

— Что? И?..

— Да, и Флавию тоже.

Нет! Это не могло быть правдой.

Итак, то, чего он не переставал бояться, совершилось. Он стиснул зубы, раздираемый гневом и горестным возмущением. Возмущением против тех, кто день за днем втягивал эту несчастную в свой мирок, где можно умереть во имя бога. И гневом на римские власти, в чьих руках отныне находились жизнь и смерть единственного существа, которое было ему дорого. И это теперь, в то самое время, когда Карпофор поманил их надеждой на свободу.

— Как же вышло, что вам удалось ускользнуть? — спросил он, охваченный смятением.

Они медленным шагом возвратились к раненому.

— Мы с Эмилией принесли собранную для бедных еду.

Калликсту вдруг припомнился тот ужасный случай с молочным поросенком, в краже которого Елеазар обвинил повара: стало быть, нюх вилликуса не подвел.

— Ну, мы и пошли в кладовую, чтобы с помощью Ипполита их там разложить. А когда возвращались назад, увидели стражников.

Эмилия схватила мокрую тряпку и приложила к темени раненого. У того задрожали веки, он скривился от боли, потом, поддерживаемый Карвилием, медленно приподнялся, бросая вокруг ошалелые взгляды.

— Куда это вы меня притащили? — пробормотал он, испытующе всматриваясь в разбавленное тьмой убранство ночи.

При виде Калликста на его лице явственно изобразилось недоверие.

— Это я тебя ударил, — объяснил повар. — Ты прямо рвался броситься в лапы стражников. Не было иного средства помешать тебе выкинуть такую глупость.

Ипполит застонал и схватился за голову:

— Они схватили моего отца? Да или пет?

— И твоего отца, и всех, кто присутствовал на собрании, — прошептала Эмилия, подавляя рыдание.

— Вы должны были оставить меня там. Мое место среди моих братьев.

— И в центре арены тоже? — съязвил Калликст. Но Ипполит впервые не принял вызова. Ограничился тем, что печально подтвердил:

— Если надо, то да.

Фракиец, смертельно подавленный, крепко взял его за складки туники и поставил на ноги.

— Это все, что ты можешь сказать! По твоей вине и по вине твоего бога этих несчастных ждет самая худшая из смертей, а ты не находишь ничего лучше, чем сокрушаться, почему ты не рядом с ними!

— Тебе этого не попять. Но подумай все же, что если утрата Флавии для тебя безмерное горе, то моя скорбь об отце не меньше.

Тут Карвилий решительно встал между ними:

— Ну, тем, кто попал в беду, от ваших ссор не будет никакой пользы. Соберемся-ка лучше с силами, чтобы придумать, как им помочь.

— Он дело говорит, — подхватила служанка. — К тому же нам бы лучше пробраться в дом. Осторожность не помешает, а то нас еще могут настигнуть.

Весь обратный путь Калликст без устали перебирал в сознании все подробности случившегося. Одно его особенно поражало: с тех пор как он оказался в Риме, ему доводилось сталкиваться со множеством мужчин и женщин, вовсе не скрывавших, что они приверженцы Христа, но если не считать трагического случая с Аполлонием, настоящих преследований христиан он никогда еще не видел. Через Карвилия, Флавию и других до него долетали слухи о кровавых расправах, что происходили в Лугдуне и некоторых имперских провинциях, но эти расправы были единичными, чисто местными явлениями; власти христианами не интересовались, если только общественное мнение не подталкивало их к этому. Действуя подобным образом, они опирались па указ императора Траяна, который распорядился христиан специально не выслеживать, а карать лишь в тех случаях, если кто-либо изобличит их. Но тогда кто же мог быть виновником сегодняшнего ночного вторжения?

— Какую же неосторожность вы допустили, что навлекли на себя эту державную грозу? — внезапно выкрикнул он.

Они как раз дошли до середины двора. Ипполит остановился и ответил с твердостью, которая успела возвратиться к нему:

— Единственная неосторожность — скромно, достойно жить по законам нашей веры. Мы не похожи на некоторых обожателей Диониса, чьи безудержные вакханалии во времена правления консулов Марция и Постумия вызвали суровые преследования во имя сохранения порядка и защиты общественной нравственности[31].