Легионер. Книга вторая - Вячеслав Александрович Каликинский Страница 52

– Что, дядя, теперь, небось, в Дарвинову теорию уверовал?

Каторжник подозрительно посмотрел на офицера:

– У меня крест на шее, господин хороший! – отозвался он, шаря рукой в заросли волос на груди. – Вот он, али не видишь? Кака така дар… тев… тьфу, ты Господи! И не выговоришь. В обчем, православные мы, ваш-бродь!

– Одно другому не помеха, – с серьезным видом заметил Стронский. – Я не про веру говорю, а про происхождение человека. Ученый есть такой, англичанин – Дарвин. Так вот, он открытие сделал, дядя, что человек в своем развитии произошел от обезьяны. И растительность, которой ты покрыт с пяток до макушки, подтверждает это. Понял, борода?

– Не знаю я этих дарвинов, и с англичанами сроду не знался, – обиделся бородач. – Не знаю – с чего он взял про облезьян твоих. Я от родителев произошел, а не от энтих облезьянов! Да у нас в губернии и зверинцев, чай, сроду не было! Тока в Москве, когда на заработки туда подался, и увидел энтих облезьянов страхолюдных…

– Ну а откуда, по-твоему, на тебе сплошной волос? – посмеиваясь, продолжал балагурить Стронский.

– Известно от кого – от батюшки мово, Силантия. Его волос погуще мово был, у покойника. А он – от деда происхождения имеет. Так что напрасно ты, ваш-бродь! Не было в нашем роду облезьянов никаких. Все христиане, все православные, до седьмого колена. Англичанин твой, может, и от них, хе-хе, и произошел – а мы нет!

– Господин пароходный начальник, дозвольте вопрос? – к Стронскому протиснулся молодой арестант с жидкой бороденкой. – Отчего же, все-таки, беда с пароходом нашим случилась?

– Ну, дядя, тут коротко не скажешь. А длинно объяснять – боюсь, не поймешь. Впрочем, попробую! – Стронский небрежным жестом промокнул мокрое лицо платком. – Когда-то наш корабль ходил только под парусами. Потом люди изобрели паровую машину. С нею моряки уже не зависят от каприза стихий, ветров и прочее. Но пароходная паровая машина, как, наверное, понятно – механизм очень сложный. Кочегар бросает в топку уголь, вода в котле под действием жары закипает. А образующийся пар с большой силой давит на поршни. Поршни двигаются туда-сюда, и от этого происходит вращение вала, на конце которого расположен гребной винт. Вращением этого винта пароход отталкивается от воды и двигается вперед. Понятно пока излагаю?

– Разумеем, ваш-бродь. Дык как же насчет беды-то нашей?

– Ты слушай, дядя! Я тебе схематично, так сказать, обрисовал работу паровой машины. Она же весьма сложна в своем устройстве, и, помимо основного механизма, связанного с валом и винтом, имеет много дополнительных. Взять ту же вентиляцию, которая воздух в трюм гонит – это тоже от паровой машины. Есть устройство, которое предназначено для охлаждения – чтобы не выбрасывать отработанный пар в воздух, а снова использовать его для работы. Это называется система охлаждения. Она нужна еще и для того, чтобы от высокой температуры не перегрелись важные части самой машины. И вот это самое устройство для охлаждения у нас и поломалось – понял, дядя?

– Понял, ваш-бродь. А отчего поломалось-то?

– Ф-фу, ну ты и дотошный, дядя! Всякая механика нет-нет, да и ломается. Вот ты, к примеру, до приговора чем раньше занимался?

– Извозом, при лошадях состоял, ваш-бродь.

– И что – телега твоя никогда не ломалась?

– Как не ломаться – известное дело, ломалась. То сбрую чинишь, то колесо.

– Ну вот, видишь? Такая простая вещь, как телега – и та ломается. А тут этакая громадина, пароход.

– Дык я же не о том, ваш-бродь, спросил тебя. Я интересуюсь – почему твоя механизьма сломалась? Телега-то – и то по разным причинам ломается. Бывает, не доглядит возчик, ежели ленив или вино трескать любит. А, быват, и само по себе – от грязи непролазной, али, скажем, от камня на дороге. А тута, в море-окияне, ни камней, ни грязи нету – стало быть, от людского недосмотра беда стряслась, ваш-бродь? Так ведь?

– Кругом ты неправ, дядя, – усмехнулся старпом. – И в море камни на пути корабля попадаются. И неожиданностей много. А море, как и всякое серьезное дело, небрежности не прощает. А что до нынешней аварии, то насчет людского недосмотра ты, дядя, с обвинениями поспешил! То есть я не хочу утверждать, что такого на «Нижнем Новгороде» нет и быть не может. Может, и бывает… Вот починим машину – и будем разбираться. А сейчас не время, дядя! Людей сейчас спасать надо. Вас вот, например, горемычных. Или, – Стронский прищурился, склонил голову к левому плечу, – или правильнее, по-твоему, будет аварийную команду из машинного отделения отозвать и начать следствие по поиску виноватых?

– Господь с тобой, ваш-бродь! Пущай уж матросики стараются, дай им Бог сил. Я так просто спросил, из антиресу…

– Господин старший помощник капитана! – обратился через головы окруживших Стронского каторжников Ландсберг. – Позвольте обратить ваше внимание на моего товарища, Жилякова. Надо бы его наверх отправить, задыхается он. Он стар и болен, господин старший помощник…

– Давайте посмотрим на вашего товарища, – согласился старпом. – Где он? Позвольте мне пройти, господа…

Едва бросив взгляд на Жилякова, Стронский понял, что его дело плохо. Кивнув Ландсбергу, он приподнялся на носках, высматривая доктора.

Пока старший помощник капитана Стронский успокаивал обитателей тюремного трюма, судовой доктор Иванов, с опаской спустившись в трюм, обосновался все же в коридоре, под охраной дюжих матросов-санитаров. Он прочно утвердил на вытребованном сверху раскладном стуле свое седалище, и судя по всему, вставать с него не собирался. Он глядел прямо перед собой, и на арестантов даже не взглянул. Двум матросам-санитарам, откомандированным в его распоряжение, велено было стоять по бокам и чуть сзади, и с места, без особого на то распоряжения, боже упаси двинуться.

Доктора переполняли страх и бешенство. Для себя он не видел никаких оснований находиться в тюремном трюме – душном, вонючем, а главное – крайне опасном – но был вынужден исполнять приказание капитана. Ненависть к капитану Кази была по силе сравнима лишь со страхом, который Александр Венедиктович Иванов испытывал здесь ежесекундно. Струйки холодного пота, беря начало на лбу и за ушами доктора, давно уже насквозь промочили всю спину сорочки и даже верхнюю часть брюк. Успокаивало его только близость дюжих матросов. С нескрываемым удовольствием и облегчением Александр Венедиктович без конца повторял про себя, что за все время каторжного рейса ни разу не позволил себе прежних, привычных ему выходок по отношению к