Константин Паустовский - Бригантина, 69–70 Страница 56

— Да, человек странный. Я бы даже сказал: чудак! Отказаться от Репина! Но почему, интересно, именно из-за такого человека вы решили нарушить свой зарок?

— Ну, это-то понятно. Потому что заслужил он того. А если хотите, то и всего моего собрания заслужил. А чудаком вы его считаете зря. Он не чудак был, нисколько. Просто святой души человек, что доказал, кстати, самым убедительным способом: делом. И притом ни в малой мере не разбираясь в тонкостях искусства. Свою квартиру, например, украшал — стыдно сказать! — цветными обложками «Пари-матч»!.. Жаль, что вы не пришли ко мне хотя бы год назад: он был жив еще, и я познакомил бы вас с ним. Мы бы спустились с вами по нашей лестнице донизу — и все. Он был нашим домовым слесарем-водопроводчиком. Жак Гренье.

— Простите, Федор Семенович, я все же не понял: а чем вы были ему так обязаны?

— Чем? Всем! Жизнью! Больше, чем жизнью: спасением всей моей коллекции, потому что какая мне без нее жизнь!

— Каким же образом он ее спас? И когда?

— В войну, понятно. Когда боши прорвали фронт и стало ясно, что они вот-вот войдут в Париж… — Речь Белых ни по синтаксису, ни по фразеологии не отличается от речи сегодняшнего старика москвича совершенно ничем. Только вот этот единственный раз я услышал, как сказались в ней тридцать с лишним лет его парижской жизни: он называет немцев бошами, никак иначе, пропитанным лютой ненавистью словом, столь характерным для французов еще с 1871 года — года, когда немцы впервые вошли в Париж. — И вот боши прорвали фронт — помните это страшное время? Как я мог с Эсфирью (это моя жена) оставаться в Париже? Чтоб эти чудища заулюлюкали: жидовское семя! — и уничтожили нас обоих? И что бы стало с моим собранием? Мы и тогда уже не сомневались не только в том, какие они варвары, но и воры, — да, да обыкновенные уголовники! Они же расхитили бы его до последней рамки!

И я сказал Эсфири: «Эсфирь, я не брошу картин на произвол судьбы. Я не прощу себе этого никогда. И ты тоже. Уходи. Уходи одна. А я останусь тут с ними. В конце концов всем людям положена смерть на роду. Будь что будет. Бессмысленно рисковать нам обоим».

Но она, конечно, не согласилась. И даже принялась фантазировать для меня, что так как в Париже, слава богу, не придают значения тому, кто ты: еврей, цыган, зулус или патагонец, — сказано в паспорте: французский гражданин, и этим все, мол, исчерпано, — то боши, может, ни до чего не докопаются. А они ж не будут в Париже вечно. И тогда все обойдется…

В общем сказки для самоуспокоения…

Но тут нас осенило: а что, если обратиться к мосье Гренье — попросить спрятать картины его? Он не просто не терпел немцев — он ненавидел их. Он воевал с ними еще в ту войну — против кайзера Вильгельма II — и, как кролик, попал на Ипре под первую волну их газа. Это ж они придумали — еще до душегубок и газовых камер — приравнять людей к насекомым и травить их химией! Кажется, не было в нашем квартале человека угрюмей мосье Гренье. Наверно, никто и никогда не видел на его лице улыбки. Но, несмотря на это, ребятишки со всей Клод-Лоррен льнули только к нему. Между тем этот ребячий народ не обманешь. У них на людей, которые стоят того, чтобы их называть настоящими людьми, какой-то особый нюх, они идут на таких, не отклоняясь в сторону ни на сантиметр, безошибочно, как пчелы на нектар. И только Гренье выходил на улицу, как их голоса неслись отовсюду: «Мосье Жак, мосье Жак!..»

И я тоже пошел к нему и сказал: «Мосье Жак! Я могу вас кое о чем спросить, как спросил бы родного брата? Мосье Жак, подходят боши. Я забочусь не о том, чтобы сохранить какие-то материальные ценности для себя. Вы знаете, моя коллекция открыта для любого, кому она интересна, в особенности для русских. И вы знаете, как я живу с мадам Эсфирью, и отдаете себе отчет, что ни я, ни она не гонимся за богатой жизнью, хотя могли бы получить за картины сотни тысяч франков или даже миллионы. Но мадам Эсфирь еврейка, она не может оставаться в Париже и вместе с тем не соглашается оставить меня одного. И я хочу попросить вас…» И я рассказал ему, что я хочу просить его. И он ответил мне, не раздумывая ни минуты: «Мосье Теодор, я понимаю: ваша коллекция, конечно, обладает такой ценностью для русского народа, что она не должна пропасть ни под каким видом. И вы правы, что обратились ко мне. Я вам обещаю: пока я жив…»

И мы втроем — он жил один, — я, он и Эсфирь, всю ночь тихонько, чтобы не слышал никто в доме, — нет, я не думал ничего дурного ни о ком из соседей, но береженого бог бережет, — не на лифте, лифт все-таки гремит, только пешком с седьмого этажа на первый, и опять с седьмого на первый, и опять, и опять на самый низ, перенесли к нему все мое собрание. Это была ночь, которая вынула из меня сердце. И из Эсфири тоже. А утром мы с нею взяли по чемоданчику — пижама, кусок мыла и полотенце — и пошли из Парижа куда глаза глядят…

Как мы жили в эвакуации — не важно. Важно, что когда немцев все-таки захлопнули, как крыс, в Париже и заставили капитулировать, мы в тот же день отправились обратно. Мы добирались на попутных машинах. Вы не поверите, я проехал часть пути на крыле грузовика, как красногвардейцы на фотографиях в Октябрьскую революцию! И мосье Жак не только тут же вернул мне все мое собрание, но и впервые я увидел улыбку на его лице. Он сказал, что первую ночь с начала войны наконец-то уснет спокойно: без картин! Потому что на его-то добро — на обложки «Пари-матч» — он знает — никто не позарится! А Репина так и отказался взять в подарок.

Я — просто-таки до сих пор помню, что он мне сказал тогда: «Мосье Теодор, ну где у меня будет висеть ваша картина? Честное слово, у вас она куда больше на месте. И кроме того, если я умру раньше вас, а я такой же одинокий человек, как вы с мадам Эсфирью, то эта картина вашего знаменитого мастера — вы ведь знаете законы — останется уже на веки веков во Франции. А зачем? Вы сами говорили, что ваше заветное желание: чтобы после вашей и мадам Эсфири смерти коллекция в полном составе вернулась в Россию, в вашу Третьяковку — я не спутал название вашего Лувра?»

Я не сдержался, перебил Белых:

— А вы все завещали нам?

— Пока я еще не оформил завещания — я все еще не могу приложить к нему полную опись дара, — время от времени приходится кое-что распродавать. Ведь мы с Эсфирью тянем только на мою мизерную пенсию и на ее далеко не всегда определенный, но всегда более чем скромный заработок преподавателя русского языка, дающего частные уроки. Правда, я все-таки стараюсь не разбазаривать коллекцию, а во-вторых, продавать картины исключительно советским музеям, чтобы вещи от меня уходили только обратно, в Россию. Но и у Третьяковки и у Русского музея так мало валюты… Если бы вы знали, как порою трудно удержаться от соблазна отдать какому-нибудь американцу вещь, за которую он тебе предлагает пять тысяч франков, а Третьяковка способна дать только пятьсот франков! Но посоветуюсь я с Эсфирью, и — нет, отказываем мы ему. Если уж судьба мне расстаться с картиной, так пусть уходит только на родину… А самая большая мечта моя: чтобы в Третьяковке или в Русском музее выделили большой зал, и наконец-то достойным образом выставили перед нашим народом богатство, которое я собирал всю жизнь… И которому всю жизнь отдал… И чтоб написали перед входом: «Дар Ф. С. Белых». Ничего мне больше не нужно!