Станислав Федотов - Схватка за Амур Страница 63

– А у меня есть донесения, – вмешался Чернышев, – и не одно, о том, что китайцы усиливают военные формирования на границе с нами. В связи с вашими действиями, генерал, в Забайкалье и, главным образом, на Амуре! – И продолжил, обращаясь к цесаревичу: – Да, да, ваше высочество, китайское правительство крайне недовольно нашими действиями на Амуре.

На породистом лице Александра Николаевича заметно шевельнулись желваки, и он обратил свой взор на Муравьева:

– Как это понимать, Николай Николаевич?

– Никак, ваше высочество! – вспыхнул Муравьев. – Я не знаю, что за агенты пишут столь странные доносы светлейшему князю, но верит он им совершенно напрасно. Это ни на чем не основанные выдумки! В Китае бушует восстание тайпинов, императору не до границ, он нуждается в поддержке. И наше военное усиление в Забайкалье он скорее посчитает за готовность помочь ему против повстанцев. Потому не стоит, Александр Иванович, вызывать у кого-либо сомнения в изменении наших дружеских с ними отношений.

Военный министр хотел что-то резко ответить, но взглянул на невозмутимого цесаревича, чутьем старого царедворца, видимо, уловил направленность его настроения и счел за благо промолчать.

– Во-вторых, – повернулся Муравьев к канцлеру, – что касается позиции англичан, досточтимый Карл Васильевич, то я уже косвенно сегодня высказал свое отношение к ним. Повторю напрямую: само Забайкальское казачье войско и должно стать предупреждением для Англии, так сказать, советом не совать свой нос куда не следует.

Нессельроде переглянулся с Сенявиным, тот едва заметно отрицательно качнул головой, и канцлер, сразу угрюмо ссутулившись, тоже смирился.

– Значит ли это, Николай Николаевич, что вы абсолютно убеждены в необходимости формирования нового казачьего войска для Забайкальского края? – негромко, но отчетливо при общем молчании спросил цесаревич Муравьева. – И от своей позиции не отступите?

– С вашего позволения, государь, да! Я изложил это в своей записке. С нею знакомы все присутствующие.

– Я думаю, господа, нет нужды снова и снова повторять все доводы pro и contra по данному вопросу. – Цесаревич обвел взглядом присутствующих. Возражений не последовало. – Вот и хорошо. Секретарь, изготовьте по сему случаю особый журнал с утверждением «Об обращении приписных крестьян Нерчинских заводов в казаки и о создании Забайкальского казачьего войска». И, разумеется, дайте его каждому члену комитета на подпись.

Всю недолгую дорогу до министерского комплекса – всего-то от внутреннего двора Зимнего дворца через площадь на набережную Мойки, апрельским вечером не грех и пешком прогуляться – Нессельроде молчал, а Сенявину заводить разговор совершенно не хотелось. Он предпочитал, жмурясь от удовольствия, всей грудью вдыхать весенний воздух, напитанный морскими запахами, принесенными легким ветерком с Финского залива, слушать стук каблуков и трости по брусчатке и тихо радоваться, что шеф своим брюзжанием не нарушает его кратковременную душевную гармонию. Льва Григорьевича не отвлекали гуляющие супружеские пары – мужчины все как один в высоких цилиндрах, женщины – в капорах, и те и другие в недавно вошедших в моду уличных пальто: вышестоящих чинов и знакомых среди них быть не могло, а на нижестоящих можно было не обращать внимания, даже если они и раскланивались. Шинель, подбитую соболем, он распахнул по причине тепла, треуголку сдвинул на затылок и шел, несмотря на свои сорок пять лет, с удовольствием молодого гуляки, отбросив, хотя бы на малое время, все министерские заботы. И пусть его почтенный учитель, идущий рядом, зябко кутается в свою шубу, пусть, боясь простуды, прячет уши в воротник и глубже надвигает треуголку – ему уже семьдесят, пора на покой, пора уступать кресло министра. А кому уступать, как не ему, Льву Григорьевичу, не самому дурному представителю славного рода Сенявиных? Он, можно сказать, только входит в силу, а потому может радоваться жизни, невзирая на полное поражение в очередной схватке с беспокойным генерал-губернатором.

– Рано радуетесь! – раздался вдруг скрипучий голос из-под бобрового воротника, и Сенявин оторопел: неужели он вслух высказал затаенные мысли? Но успокоился, услышав: – Carthaginem esse delendam! [52]

«Коршун» – так сугубо про себя именовал шефа Лев Григорьевич – не получил свой кусок падали и не мог успокоиться. Что ж, надо придумать что-то каверзное для строптивого Муравьева. Честно говоря, не хотелось, ибо настырный генерал-губернатор временами уже начинал нравиться товарищу министра. Нет, не показным бескорыстием (показным, ибо не верил Лев Григорьевич в истинное бескорыстие чиновника при должности: ежели человек не дурак, он всегда извлечет выгоду из своего положения на службе. Вот взять то же министерство иностранных дел – деньгами они не распоряжаются, а на одно жалованье разве проживешь? Но зато есть возможность оказывать некоторые конфиденциальные услуги иностранцам. Недаром Петр Великий писал в каком-то своем указе, что чиновник должен быть заинтересован в том деле, которое исполняет, а когда заинтересованность выражается во франках, кронах или фунтах стерлингов – так это же только польза для российской казны: целее будет.); так вот, не показным бескорыстием нравился Муравьев Сенявину, а своей целеустремленностью: задумал вернуть Отечеству Приамурье и готов сам в лепешку расшибиться и других расшибить, но цели достигнуть. Любопытно, какие выгоды ему лично сулит это неведомое Приамурье? Нет, чтобы поделиться – глядишь, все пошло бы куда быстрее…

За этими мыслями Сенявин миновал вслед за шефом швейцара у входа в министерство, парадную лестницу на второй этаж, приемную с дежурным секретарем, вскочившим при появлении начальства («Вишневой наливки и кофе», – шепнул ему, проходя в кабинет, Лев Григорьевич), и только в апартаментах канцлера они сбросили верхнюю одежду прямо на стол для заседаний. Нессельроде прошел в туалетную комнату, а Сенявин со вздохом облегчения развалился в кресле, одном из четырех возле низкого столика, за которым канцлер принимал своих конфидентов.

Секретарь внес на подносе графинчик наливки, две хрустальные рюмки, серебряную сахарницу с колотым сахаром и прибор для кофе – две фарфоровые чашечки с блюдцами, а к ним серебряные ложечки, и медную кованую джезву с дымящимся напитком; на отдельных тарелочках лежали черный и белый хлеб, тонко порезанная ветчина; на двух пустых тарелках – серебряные вилочки и ножички. Министр и его товарищ частенько сиживали так после трудов на благо России, и секретарь отлично знал, что требуется приносить.