Андрей Степаненко - Еретик Страница 64

— Скорее всего.

— А когда? Во сколько лет это делают?

— Лучшее время — 8–10 лет. Не так опасно, а ребенок успевает привыкнуть к новой судьбе.

Понятно, что Елена расстроилась.

— Значит, у моего сына будет всего 8–10 лет нормальной жизни?

— В Ойкумене половину первенцев кастрируют, — попытался объяснить Симон, — поверь мне, это самая обычная практика.

Конечно же, он понимал, что для мужчины кастрация ненамного лучше смерти. По сути, каждый кастрат так и оставался обиженным на весь мир вечным ребенком. Спасителя спасало от этой судьбы одно: ему не придется мучаться все 40–50 лет отпущенного человеку срока.

— Подожди, — дернула его за рукав Царица Цариц. — Обещай мне две вещи.

— Смотря что…

— Отцом моего ребенка будешь ты.

Симон на мгновение задумался. Это его устраивало. Будущего Спасителя следовало обучать его будущей судьбе, а кто сделает это лучше отца?

— Хорошо.

— И еще: никто не убьет и не кастрирует моего ребенка! Никогда! Обещаешь?

Симон упрямо мотнул головой.

— Нет, Елена. Я не могу обещать то, что не в моей власти.

Елена снова, все с той же с детской порывистостью развернулась и двинулась прочь.

— Он может погибнуть случайно… — объяснил вслед Симон. — И так же случайно может стать кастратом. У мальчиков бывают и воспаления, и ушибы — просто по детской шалости…

— Не с моим сыном! — полуобернулась Елена, — я буду за ним следить! Он не станет инвалидом из-за детской шалости!

Симон застонал.

— Хорошо, Елена, будь по-твоему. Пойми главное: никто не сделает его кастратом и не принесет в жертву без его согласия. Вот это я обещаю твердо.

— Мой ребенок на это никогда не согласится! — повернулась к нему Елена. — Я сделаю все, чтобы он прожил долгую и по-настоящему счастливую жизнь!

Симон охотно кивнул. Он видел, что Елена сделает действительно все, и он знал: монашка не сумеет вырастить никого, кроме монаха. Для будущего Спасителя Елена была идеальной матерью.

Костас действительно не собирался сдаваться и делал все, чтобы люди, наконец, осознали: время компромиссов и половинчатых решений умерло вместе с его отцом Ираклием, и теперь они имеют дело с настоящим императором. Поэтому, едва урожай на александрийских землях был собран, Костас послал в Александрию лучшего из армянских воевод — Мануила. Тот, в свою очередь, внятно разъяснил послам от аравитян, что иметь дело с ним, с мужчиной, это совсем не то, что иметь дело с патриархом-кастратом. А потому дани больше не будет — никогда. Послы пожали плечами и уехали. Аравитяне признавали священное право мужчины драться, если он не желает платить.

А потом начались неприятности.

— Тебя отравят, — сказала ему Мартина.

— Это угроза? — изогнул бровь Костас.

— Я не смогла стать для тебя матерью, — покачала головой мачеха, — но и чужим ты мне никогда не был. Это предупреждение.

Костас понимающе кивнул.

— Ты снова предлагаешь мне уйти…

Императрица задумалась.

— Теперь уже не знаю, Костас. Поверь, я вовсе не жажду встать во главе империи, особенно сейчас. Иногда мне кажется, что мы оба — в клетке.

— И виноват в этом отец…

Мартина пожала плечами.

— Твой отец был неплохой и неглупый человек. Я не думаю, что кто-то сумел бы сделать для людей и страны больше, чем он.

Костас горько рассмеялся.

— Это и есть его главная ошибка, Мартина! Не надо ничего делать ни для людей, ни для страны! Никто этого не оценит! Надо поступать, как Фока.

— А как же Бог?

Костас не ответил. А уже на следующее утро он отдал приказание начать чистки среди предателей, и первыми кандидатами по совету Филагриуса снова стали евреи.

— Они сами выбрали свою судьбу, Костас, — сказал ему с вечера казначей, — как только Элефантина поддержала аравитян. Возьми с них все, что сможешь, и никто слова не скажет.

Костас мгновение поразмышлял и согласился. Если совсем уж честно, ему было все равно, с кого начинать: едва Амр двинулся на александрийские земли, Костаса предавали все: и евреи, и сирийцы, и армяне — крестьяне, купцы, губернаторы и даже воеводы.

Кифа набрасывал строку за строкой, лист за листом, но картина в голове стояла только одна: лошадь со спутанными ногами и знающий, кто его будет возить на своей спине до конца жизни, кормящий свою собственность с рук ее новый наездник.

«Именно таким будет Спаситель!»

Аналогия была абсолютной. Люди отбились от Господних рук точно так же, как эта своевольная лошадь! Так что более важной задачи, нежели заново приручить их, попросту не было. И вот оставленный нам в заповедях всепрощающий характер Всевышнего этому никак не способствовал. Люди своевольничали! И как!

Кифа покачал головой и продолжил стремительно покрывать папирус округлым бисером букв. Люди Ойкумены — что аравитяне, что евреи, что несториане — были возмутительно своевольны! Многие искренне считали, что соблюдения заповедей достаточно! Они и жили так, словно заповеди — это все! Ясно, что в результате в городах и селениях десятилетиями не происходило ни единого духовного подвига! Размеры церковных земель не превышали трети от общей пригодной к севу земли. Число посвященных Церкви Христовой первенцев увеличивалось лишь во время катаклизмов. А многие просто отказывались платить десятую часть своих доходов Церкви, так словно спасение их бессмертной души не стоило этих небольших, в общем, денег.

— Человек не склонен совершать духовных подвигов без понукания извне, — вслух произнес Кифа и немедленно это записал, — плеть, вот что движет…

Перо остановилось само собой. Кифа уже видел, в какую ловушку едва не угодил. Ибо изначальной целью его размышлений было как раз спасение от нависающей над человечеством оранжевой плети Господа.

— Человек должен совершать духовные подвиги без понукания. Сам.

Елена стала слабнуть уже на второй день пути, а потому ее с перерывами на сон — стоя — тащил на себе Симон. И, конечно же, когда последняя съеденная им пища окончательно растворилась внутри, стало чуть тяжелее. Это не было препятствием для движения: в лучшие годы Симону доводилось обходиться без пищи до сотни суток подряд, а воды, пусть и в виде вкраплений зеленоватого пресного льда здесь было достаточно.

Главное опасностью было теперь Солнце. Оно светило день ото дня все ярче, и одно время Симон даже брел в покрывшей лед морской воде по колено. А потом пошли трещины, и лед начал двигаться и щелкать — громко, пронзая звуком все ледяное поле до горизонта, а в тот день, когда он увидел синие холмы далекого берега, лед кончился. Впереди плескалось чистое море.