Вальтер Скотт - Антикварий Страница 99

ГЛАВА XXXII

Какой здесь грех сокрыт, какая тайна,

Что их ни рассказать, ни искупить?

… черты лица бесстрастны

В них не прочесть ни горя, ни упорства

Не вспыхнут щеки, и уста не дрогнут

Когда гроб был унесен с того места, где он стоял, провожающие, в порядке их общественного положения или родства с усопшим, гуськом вышли из хижины, причем младших детей мужского пола взяли с собой, и они семенили за носилками, на которых покоился брат, с недоумением следя за непонятным обрядом. Потом поднялись соседки и с заботливой предупредительностью увели девочек, чтобы дать несчастной чете время и возможность открыть друг другу сердца и тем смягчить горе. Однако доброе намерение женщин не возымело успеха. Едва последняя из них вышла за дверь и тихо прикрыла ее за собой, как отец, поспешно оглянувшись, чтобы убедиться, что не осталось никого из чужих, вскочил, яростно заломил руки над головой, издал долго сдерживаемый вопль отчаяния, спотыкаясь, кинулся к кровати, на которой перед тем стоял гроб, бросился на нее и, зарывшись головой в подушку, дал исход всей силе своего горя. Напрасно несчастная мать в ужасе от такой безграничной скорби — тем более страшной, что она овладела человеком суровым и сильным, — подавила собственное горе и слезы и, теребя мужа за полы куртки, умоляла его встать и вспомнить, что, хотя одного из семьи и не стало, у него все же есть жена и дети, нуждающиеся в поддержке и утешении. Этот призыв прозвучал слишком рано, когда отчаяние отца было еще чересчур остро, и остался без внимания. Рыбак по-прежнему лежал ничком, и рыдания, столь горькие и сильные, что от них сотрясались кровать и перегородка, у которой она стояла, руки, стискивавшие одеяло, и судорожно дергавшиеся ноги — все говорило о том, как глубоко и мучительно он страдал.

— Ох, какой день, какой день! — промолвила бедная мать, чье женское горе уже изошло стонами и слезами и теперь почти растворилось в ужасе перед тем состоянием, в котором она видела мужа. — Ох, какой страшный час! И никого, кто бы помог бедной, одинокой женщине! Ох, матушка, хоть бы вы сказали ему слово! Хоть бы вы заставили его успокоиться!

К ее изумлению и даже ужасу, мать мужа услыхала ее и откликнулась на призыв. Она поднялась, без поддержки, уверенно прошла по комнате и, остановившись у кровати, перед простертым телом рыбака, сказала ему:

— Встань, сын мой, и не скорби о том, кто уже за пределами греха, искушения и горя! Скорби о тех, кто остался в этой юдоли горя и мрака. Я вот не скорблю и не могу ни о ком скорбеть, но я больше всех нуждаюсь в том, чтобы ты скорбел обо мне.

Голос старой матери, который уже много лет не звучал при обсуждении насущных нужд семьи, оказал действие на сына. Он сел на край постели, и его внешний вид, поза и движения выражали теперь не гневное молчание, а глубокую тоску и уныние. Бабушка удалилась в свой угол, а мать машинально взяла в руки потрепанную Библию и, казалось, начала читать, хотя глаза ее были полны слез.

Вот что происходило в комнате, когда раздался громкий стук в дверь.

— Что это? — удивилась бедная мать. — Кто мог прийти к нам в такой час? Наверно, этот человек не слыхал о нашем несчастье!

Когда стук повторился, она встала и, открыв дверь, сердито спросила:

— Кому это понадобилось тревожить дом, куда вошло горе?

Перед ней стоял высокий человек в черном, и она сразу узнала в нем лорда Гленаллена.

— Нет ли здесь или в одном из соседних домов старой женщины по имени Элспет, которая долго жила в Крейгбернфуте?

— Это моя свекровь, милорд, — сказала Маргарет. — Но сейчас она никого не может видеть. Ох, у нас нынче тяжкое горе! Рука господа коснулась нас.

— Избави бог, — сказал лорд Гленаллен, — чтобы я по пустому делу стал беспокоить вас, когда вы в горе; но дни мои сочтены, ваша свекровь очень стара, и, если я не увижу ее сегодня, мы с ней, возможно, уже и не встретимся в этом мире.

— А зачем вам, — продолжала безутешная мать, — видеть старую женщину, сломленную годами и горем? Ни знатный, ни простой человек не переступит моего порога в тот день, когда из дома вынесли тело моего ребенка.

Говоря так со свойственной ей с малых лет и развившейся от рода занятий раздражительностью (эта раздражительность теперь, когда прошли первые неудержимые вспышки отчаяния, уже начала примешиваться к ее горю), миссис Маклбеккит держала дверь приотворенной, но загораживала собою проход, не давая гостю пройти.

Однако изнутри послышался голос мужа:

— Кто там, Мэгги? Почему ты его не впускаешь? Пропусти того, кто пришел! Не все ли равно мне теперь, кто и когда входит и выходит из моего дома!

Повинуясь приказанию мужа, женщина отступила в сторону и дала лорду Гленаллену войти в хижину. Страдание, сквозившее во всем его облике и написанное на его изможденном лице, разительно отличалось от следов горя на грубом, обветренном лице рыбака и на мужественных чертах его жены. Он приблизился к старухе, сидевшей в своем обычном кресле, и, напрягая голос, спросил ее:

— Вы Элспет из Крейгбернфута?

— Кто спрашивает о злосчастном месте, где жила эта дурная женщина?

— сказала она вместо ответа на его вопрос.

— Несчастный лорд Гленаллен.

— Граф? .. Граф Гленаллен? !

— Тот, кого звали Уильям, лорд Джералдин, — пояснил граф, — и кого смерть матери сделала графом Гленалленом.

— Отвори ставень, — властно и нетерпеливо обратилась старуха к невестке, — скорей отвори ставень, чтобы я могла видеть, настоящий ли это лорд Джералдин, сын моей госпожи, тот, кого я приняла на руки в час его рождения и кто в полном праве проклинать меня за то, что я не задушила его в тот самый час!

Окно, которое держали закрытым, чтобы полумрак подчеркивал торжественность похоронного обряда, было по ее приказанию открыто. Внезапный и сильный свет пронизал дымный и мутный воздух душной хижины. Падая широким потоком на камин, лучи, словно на полотнах Рембрандта, озарили лица несчастного дворянина и старой сивиллы, которая встала и, держась за него одной рукой, пристально всматривалась в него выцветшими голубыми глазами и длинным сморщенным пальцем медленно водила перед его лицом, словно стараясь проследить его черты и примирить то, что она помнила, с тем, что видела теперь. Окончив свой внимательный осмотр, она с глубоким вздохом произнесла:

— Печальная, печальная перемена! .. И чья же это вина? Это записано там, где о том вспомнят, записано на медных досках стальным пером, где записывается все, что совершает грешная плоть… Что же нужно, — спросила она, помолчав, — лорду Джералдину от бедной старухи, которая уже мертва и принадлежит к живым лишь потому, что ее еще не положили в землю?