Марк Гроссман - Веселое горе — любовь. Страница 120

Васька подошел к Андрею и хмуро стал смотреть на птиц.

В эту минуту Варавва мог поклясться, что ему щекочет ноздри запах куриной похлебки. Он торопливо глотал слюну, беспрерывно заполнявшую рот, чувствовал, что его подташнивает.

И Васька не сдержался.

Сухими, темными от недоедания глазами он вонзился в лицо Сероштана и закричал, задыхаясь от ненависти и нелепо размахивая руками:

— Полно тебе атаманиться, жила! Сгубить хочешь?!

И, сразу согнувшись, будто его переломили в верхней четверти, Васька запричитал, размазывая по щетинистому лицу грязные слезы.

— Эка взбабился парень, — не меняя позы, произнес Сероштан, и в его голосе зазвучала угроза. — И не стыдно тебе, дурак?

Варавва, еще всхлипывая, сказал сердито и вызывающе:

— Не кори. Все мы адамы.

— Все-то — все, — согласился Сероштан, — только и Адам ведь человеком был.

Кочемасов лежал с закрытыми глазами на нарах. Он по-прежнему не хотел вступать в спор. Видел, что Сероштан не пойдет на уступки и не выдаст ни собаку, ни птиц. А открыто принять сторону Вараввы Кочемасов тоже не мог: уж больно худо показал себя в трудные дни этот мало что видевший в жизни дурак.

Вторые сутки ели только по одному сухарю в день, и Сероштан испытующе посмотрел на Кочемасова. Если взбунтуется Иван, будет много труднее.

Мальчик уже неделю не выходил из-под нар. Он злобно рычал всякий раз, когда Васька пытался вытащить его оттуда, и слабо щелкал клыками.

— Да пойдем же поползаем, пес, — звал его Васька и все оглядывался на Сероштана, надеясь найти у него поддержку.

Но тот угрюмо молчал.

Прошел еще день.

Даже у Андрея кружилась теперь голова, и он чаще, чем обычно, подходил к бачку с натопленной из снега водой.

Наконец не выдержал Кочемасов.

Он сел на своих нарах, подтянул колени к подбородку и сказал, глядя прямо Андрею в глаза:

— Вторую неделю в лапти звоним, Андрей! И конца не видно. Надо прирезать собаку.

Помолчав, добавил:

— Две недели я молчал, Сероштан. Я знаю — пес спас тебе жизнь. Но где же выход?

Варавва, потирая узкие мосластые кисти рук, лихорадочно кивал головой, и слезы текли по его лицу.

Кочемасов бросил взгляд на Варавву, на его красивое, даже мужественное видом лицо, искаженное злобой и готовой прорваться истерикой. И сразу, будто споткнувшись, Кочемасов замолчал, хмуро подумав о Варавве: «Рожей сокол, а умом тетерев».

Сероштан долго молчал, не поднимая головы. Наконец выпрямился, сказал хрипло, ни на кого не глядя:

— Я отдам вам свои сухари. Их хватит на два дня тебе, Варавва, и тебе, Кочемасов.

— Я не возьму, — сказал Кочемасов. — Пусть ест Варавва.

— А я возьму! — со злой отчаянностью прокричал Васька. — Может, тогда Сероштан скорее сварит птиц.

Андрей молча подошел к сундучку, где хранились сухари, разделил их на три равные горки. Свою долю он подвинул Варавве.

Васька унес сухари на нары и тут же, не выдержав, съел половину.

Это немного подкрепило его, и он заснул коротким беспокойным сном.

На другой день они пили пустой кипяток. Кочемасов разломил свой сухарь на две части и одну протянул Сероштану.

Тот покачал головой:

— Нет, Иван, не хочу. Тут и одному есть нечего.

Васька протянул было руку к половинке сухаря, но, встретившись со взглядом Кочемасова, отвернулся. Сероштан сказал:

— Мы будем варить унты. Это — кожа. Если ее хорошенько прокипятить, — можно жевать. Потерпите еще немного. Буря вот-вот пройдет.

Кочемасов сразу согласился. Он даже предложил съесть в первую очередь его унты — они самые старые и почти износились.

Васька злобно молчал.

Унты Ивана нарезали мелкими полосками и, сложив в соленую воду, поставили на печь.

Люди сидели у огня, подперев головы кулаками, и смотрели, как в чугуне бурлит коричневая вода, выбрасывает и погребает полоски жесткой кожи.

Все жадно вдыхали запахи, идущие от чугуна.

Прошло несколько часов. Кожа была по-прежнему твердая, как щепки.

— Давайте похлебаем варева, — предложил Кочемасов, у которого больше не хватало терпения.

Варавва есть суп из унтов отказался. Кочемасов удивленно взглянул на него и усмехнулся:

— Голод — лучший повар. Съест.

Мальчику под нары сунули плошку с супом, но он не притронулся к еде.

Спать легли рано. Обманная пища немного успокоила желудки, и злые исхудалые люди уже вскоре, вздыхая и бредя, спали на жестком ложе.

Ночью Сероштан метался на нарах, не размыкая глаз. В полночь он напряженно вытянулся на постели и замер: ему показалось, что хрипло залаял Мальчик. Но тут же Сероштан снова забормотал невнятные слова.

Спали долго. Проснувшись, Кочемасов зажег лампу и, увидев, что Сероштан тоже не спит, сказал ему с веселыми искрами в голосе:

— А знаешь, Андрей, я покрепче себя чувствую вроде.

Сероштан благодарно кивнул Кочемасову и оглянулся на Варавву.

Васька спал спокойным глубоким сном, и мутная улыбка блуждала на его обросшем лице.

Эта улыбка, неизвестно отчего, обеспокоила Сероштана. Он тяжело поднялся с постели, натянул унты и, задыхаясь от усталости, опустился на колени.

— Мальчик, а Мальчик, — тихо позвал он, — ты слышишь меня,пес?

Под нарами никто не пошевелился.

Дрожащими руками Сероштан вытянул на свет плошку с супом, — он был весь цел и покрылся серой пленкой.

Сероштан полез под нары и вытащил оттуда собаку. Глаза у Мальчика слезились, с клыков капала желтая слюна.

— Пособи, Иван, — попросил Андрей.

Сероштан разжал собаке пасть, и Кочемасов понемногу вылил в нее суп из плошки.

Собака безучастно глотала жидкость, ее глаза были мутны и вялы.

Отпустив Мальчика, Сероштан сел возле ящика с голубями и посветил над ним горячей лучинкой. И тут же вскочил на ноги. Он метался по палатке, заглядывая во все углы, наконец откинул полог и выскочил в тамбур.

Кочемасов слышал, как он ломал спички, торопливо стараясь разжечь огонь.

Вероятно, это ему наконец удалось. И в то же мгновение до Ивана донесся диковатый крик Сероштана.

Андрей вошел в палатку через несколько секунд, молча сел на нары и долгим ненавидящим взглядом посмотрел на Варавву.

На лице Васьки по-прежнему блуждала улыбка довольного и сытого человека.

Кочемасов взял у Андрея спички и вышел в тамбур.

Вернувшись, он сел рядом с Сероштаном, сказал, виновато моргая ресницами:

— Отрывал головы и прямо сырыми ел. Как же это мы не слышали?

— Одна птица только и уцелела, — потерянно откликнулся Сероштан. — Я ее из ящика выну, за пазуху положу.