Марк Гроссман - Веселое горе — любовь. Страница 121

— Положи, — согласился Иван. — Надежнее будет.

...Шли к концу девятнадцатые сутки бури. Сероштан, не открывая рта и ни на кого не глядя, снял с себя унты, узко нарезал их и сложил в чугунную посудину.

Наконец, проснулся Варавва. Он сладко потянулся, открыл глаза, но, что-то вспомнив, захлопнул веки. Потом приоткрыл один глаз и взглянул на сидящих у огня людей.

Поняв по их глазам, что они уже все знают, Васька вздохнул про себя, решив, что Андрей теперь будет его бить.

«Ну, от битья не помирают, — попытался себя успокоить Варавва. — А я зато жить буду».

Васька поднялся с нар и с храбростью обреченного человека подошел к огню. Но тут же согнулся и, коротко застонав, сел прямо на земляной пол.

Ни Сероштан, ни Кочемасов не повернули к нему головы.

Иван, повременив, сказал куда-то в сторону, будто обращался к покоробленной парусине палатки:

— Голова с пивной котел, а ума ни ложки.

Горя озлобленными глазами, задыхаясь и корчась. Васька пополз к нарам.

Тогда Кочемасов, удивленно пожав плечами, поднялся и, поддев Ваську под мышки, потащил его на постель.

Вернувшись к печке, Иван встретил вопросительный взгляд Андрея и сказал, неуверенно разводя руки:

— Объелся этот дурак. Заворот кишок, видно.

Буря окончилась внезапно, сразу. Наступила мертвая тишина.

Сероштан и Кочемасов полдня пытались открыть дверь. Все это время они слышали стоны и ругательства Васьки, но ничем не могли облегчить его участь. Надо было скорей пробиваться наружу.

И почти справившись с этим невероятно трудным делом, Сероштан вдруг услышал в черной дали пенье полозьев.

Он сразу почувствовал слабость, хотел было опуститься на снег, но, пересилив себя, медленно пошел в палатку. Принес охапку дров, послал Кочемасова за лампой и, выплеснув из нее керосин на дрова, поджег их.

В угольно-глухой полярной ночи призывно вспыхнул огонь, заиграл кровавыми гребнями, засигналил на десятки километров вокруг.

Пенье полозьев стало отчетливее, резче, ближе, — и вскоре из тьмы к огню вылетела оленья упряжка, вторая, третья.

Каюры соскочили с нарт, бросились к людям у костра и стиснули их в объятьях.

С третьих нарт соскочил человек в малице и малахае, из-под которого виднелась широкая седая бородка, и подошел к Андрею.

— Однако, здравствуй, братка, — сказал человек спокойно, — вот и опять довелось свидеться.

Андрей радостно охнул и повис на шее у каюра.

Ведя Сероштана в палатку, каюр, улыбаясь, говорил:

— Приехал к тебе в гости, а тебя нет. Ну, вот с ними прибежал: посмотреть — живой, нет ли? Показывай, где у тебя Мальчик.

Он вытащил пса из-под нар и, пока каюры разливали из термосов по тарелкам куриный бульон, все трепал собаку по загривку и бормотал:

— Ничего, пес. У тебя крепкие кости, а мясо нарастет.

Сероштан и Кочемасов хлебали маленькими глотками бульон, благодарно улыбались каюрам и беспричинно смеялись.

Кочемасов поглядывал на Сероштана, и на сердце было очень хорошо. Ивану казалось, что общение с этим добрым и мужественным человеком сделало его самого, Кочемасова, крепче и чище. Это испытание Иван выдержал не ахти как. Но если бы не было Андрея, тяжкий экзамен мог сломить Ивана. И тогда — как знать? — осталось бы за ним право называть себя мужчиной? Пожалуй, и нет.

Васька скрипел зубами от боли, хватался за живот и проклинал Заполярье, бурю, птиц и людей.

Через сутки каюры положили на нарты укутанного в овчины Ваську. Сероштан и Кочемасов сами дошли до упряжек.

Андрей потрогал за пазухой уцелевшего голубя, почувствовал, как тревожно бьется у птицы сердце, и улыбнулся, зная, что все плохое уже позади.

Он плотнее запахнулся в мех и сел на нарты.

Сверху его накрыли одной овчиной вместе с Мальчиком, и Андрей почти сразу уснул в своем меховом мешке.

Каюр на головной упряжке взмахнул хореем, и застоявшиеся олени резво побежали на юг.

НА СТАРОЙ ШХУНЕ «МЕДУЗА»

Теплым июньским утром шхуна «Медуза» отдала швартовые и, пройдя Кольский залив, взяла курс на Северную Атлантику.

Вскоре Кильдин и норвежские острова Варде остаются позади.

Острый нос «Медузы» легко режет воду, наклонные мачты весело скрипят, и кажется, что судно несется вперед, почти не задевая моря.

Это не обычный рейс. Траулера́ «Сигнал» и «Глобус» оказались над большими косяками сельди и теперь круглосуточно ведут лов. Все бочки уже забиты селедкой. Как на беду, плавбаза ушла в Мурманск, и некому сдать улов. А уходить с промысла жалко.

Портовые радисты приняли просьбы с кораблей: доставить им соль и забрать рыбу. Подходящего судна для этой цели не нашлось, и в рейс вышла «Медуза», старая каботажная посудина, уже много лет не дышавшая настоящим морским ветром.

В деревянном чреве шхуны мерно работают моторы; паруса сейчас убраны.

Свободные от вахты матросы спят в кубрике, часть из них играет в домино, пошучивая и попыхивая трубками.

Немолодой матрос Гуркин, которого за несуразное поведение все зовут Ванька Леший, сидит на своей койке и вполголоса хрипит песню.

Это ужасно грустная песня, и в ней говорится об арестантах, которых оторвали от молодых жен и везут теперь умирать на холодный остров.

У Лешего отчаянно трещит голова потому, что он все три дня на берегу пил мертвую. Ни невесты, ни семьи у него нет, и молодые жены из песни его совсем не волнуют. Просто Ванька в таком состоянии, что и «Комаринскую» запел бы, кажется, на грустный лад.

Блеклые водянистые глаза Лешего выражают крайнюю степень тоски, и Ваньке хочется, чтобы кто-нибудь заметил эту его му́ку и сказал слово утешения.

Гуркин громко вздыхает и обращается к рыжему коту Нептуну, сидящему у него в ногах:

— Дурак ты, дурак, Нептун! И чего тебе на море служить? Тут и опохмелиться негде..

Нептун уже привык к Ванькиным разговорам — и ухом не ведет.

Леший вовсе и не рассчитывает на участие Нептуна. Слова Ваньки содержат дальний смысл. Гуркин знает, что у боцмана Авдея Егорыча непременно есть в сундучке бутылка, и именно эту бутылку имеет в виду унылое Ванькино красноречие.

Боцман медленно отрывается от костяшек домино, крутит ржавые прокуренные усы.

— Слепой курице — всё пшеница.

Гуркин бросает на Авдея Егорыча мутный непонимающий взгляд. Леший готов немедленно заулыбаться, если боцман просто подшучивает над ним. А если тот говорит всерьез и, следовательно, издевается, то Ванька Леший может и поквитаться словцом. Возьми-ка ты его, Ваньку! Он и сам — обожженный кирпич!

Но по лицу боцмана никак не определишь, что́ у него на уме. Оно не дрогнет ни одним мускулом, и только глаза, глубокие и мрачные, под кустами бровей живут непонятной для Ваньки жизнью.