Марк Гроссман - Веселое горе — любовь. Страница 122

Но по лицу боцмана никак не определишь, что́ у него на уме. Оно не дрогнет ни одним мускулом, и только глаза, глубокие и мрачные, под кустами бровей живут непонятной для Ваньки жизнью.

— Дак ить зубы сполоснуть бы, Авдей Егорыч, — сокрушается Ванька, просительно заглядывая в боцмановы глаза. — Душа насквозь сгорела.

Безвредный Гуркин симпатичен матросам. Другого давно бы уже прогнали, чтоб не мешал игре, но Гуркин — особь статья. Он хороший товарищ, хоть и кланяется вину. Да и за словом Ванька в карман не полезет, а это в однообразной матросской жизни немалый козырь.

Всем уже изрядно надоел морской «козел», и теперь люди, пожалуй, даже рады, что Леший клином влезает в игру.

Федька Гремячев, веселый продувной парень, который может даже из вареного яйца живого цыпленка высидеть, подмигивает Лешему:

— Ты вот сейчас закатишь за галстук и начнешь переваливаться с боку на бок. Как раз за борт и угодишь. Гляди, белоголовец[41] идет...

Леший подозрительно осматривает Гремячева, лицо у Ваньки становится жалкое, как печеное яблоко, и он сообщает с горькой иронией:

— У меня душа горит, а ты греешься, ирод.

Авдей Егорыч с каменным выражением крутит усы.

— Не вино винит, боцман, а вина, — строго замечает Ванька, еще не потерявший надежды на водку.

Он выворачивает наизнанку свои пустые карманы, с подчеркнутой обстоятельностью осматривает их и вздыхает:

— Грошей у меня, как у жабы перьев...

— Не проси, не дам, — решительно отрезает боцман. — Вот и Евсей скажет. Так ведь, Евсей?..

Лохматый, жестко сбитый, сутулый Евсей охотно включается в разговор. Он поворачивается к Ваньке всем туловищем, поднимает указательный палец и изрекает, сильно нажимая на «о»:

— Нельзя соблазну не прийти в мир, но горе тому, через кого он приходит... Бог подаст, Ванька...

Евсей лет десять назад был попом. Верил он в бога искренне, полагая, что молитвы его доходят до господа, и оттого — пастве прямая выгода.

В Великую войну сын Евсея ушел с маршевой ротой на полуостров Рыбачий и, несмотря на денные и нощные молитвы отца, сложил голову на поле боя.

Евсей, черный от горя, безмерно напился водки, бегал по пустой церкви и сокрушал кулаком иконы. Потом заколотил в избе окна, надел на себя две шубы — и исчез из села.

Через месяц, он появился на Каботажке[42], в Мурманске, без шуб, в грязной изорванной рубахе, подпоясанной тряпкой, и нанялся на «Медузу».

Матросам, доставляло истинное наслаждение слушать речи бывшего попа. Евсей с величайшим усердием и злобой поносил бога, то выворачивая наизнанку разные изречения святых и церковников, то применяя эти слова в самых неподходящих случаях.

Евсей ни с кем из матросов не дружил. Исключение составлял разве Петр Чжу, юноша с тонким девичьим лицом, ловкий и верткий, как касатка.

Но сейчас Чжу, относившийся к Евсею всегда ровно и приветливо, глядел на старика осуждающе. Юноше казалось, что не стоит зря тиранить Ваньку Лешего, у которого и в самом деле черно на душе.

— Дали б ему глоток, что ли, — говорит он боцману. — Все мы под небом ходим.

— Нет, — хмурится боцман. — По закону не могу.

— Строгий закон виноватых творит, — темно намекает Ванька.

— Но-но, гляди у меня, — грозит Авдей Егорыч. — Сам полезешь, лапы оборву.

— Эх! — вдруг машет рукой Ванька Леший, окончательно решив, что водки ему не видать. — Чем,жить да век плакать — лучше спеть да умереть!

Он лихо ерошит жидкие русые волосы, моментально избоченивается и начинает браво хрипеть на весь кубрик.

Лишь приехал из деревни —Два рубля спустил в харчевне...

Леший выдерживает великолепную паузу, окидывает взглядом готовых схватиться за бока матросов и заканчивает:

Праздник, ежли он без водки, —Как корова без хвоста!

Кубрик бурно смеется, и даже на неподвижном лице Авдея Егорыча медленно выравниваются морщины. Он, не скрываясь, вытирает платком веселые слезы и ворчит:

— Поёшь, как рыба, Ванька. А занятно.

Леший нисколько не обижается:

— Как рыба и есть... Одну бы рюмочку, а? Авдей Егорыч?

Боцман несколько секунд раздумывает, жует кончики усов и распоряжается:

— Зайдешь ко мне маленько попозже. Потолкуем.

— Авдей Егорыч, отец родной! — умиляется Ванька.

Боцман уходит.

Ванька торжествующе посматривает на матросов:

— Это, выходит, он мне водку обещал, а? Не иначе.

Кубрик на некоторое время замолкает. Но молчать скучно.

Поэтому Федька Гремячев оборачивается к Лешему и задает вопрос, который всегда служит началом веселого разговора:

— А чего ж ты не женился, Леший?

Ванька скребет всей пятерней в затылке и изображает на лице совершенное отчаяние:

— Одинокому, Гремячев — охо-хо, а женатому-то — ай-яй-яй!

— Это как? — улыбаясь, спрашивает Федька.

— А так. От матроса ветром пахнуть должно, от хозяйки — дымом. Значит, вразброс жить. А женская ласка, что морская затишь. Вот как, Федька.

Чжу не соглашается с этим. Ему, видимо, известно то, о чем Леший и понятия не имеет.

— Может, не любил ты никогда, Ваня. А я думаю: нет крепости против любви.

— А кто тебе велит думать? — откликается Леший. — Поживешь с мое — запоешь белухой.

Проходит полчаса. Леший беспокойно вертит головой, прислушивается к разным звукам с палубы, глухо залетающим в кубрик, и огорченно вздыхает.

Федька Гремячев усмехается:

— Скуп Авдей Егорыч. Придется тебе водой опохмеляться, Гуркин.

Леший решительно поднимается с койки, раздраженно сует ноги в бахилы и, цепляясь за перильца, лезет по трапу вверх.

Волна переваливает шхуну с борта на борт, за кормой змеится крупная рябь, и ноги у Лешего разъезжаются сами собой. Наконец, он втискивается в узкий коридорчик на носу судна, нащупывает дверь в каюту и стучится.

Никто не отвечает.

Гуркин толкает дверь — и в удивлении останавливается на пороге. Боцман сидит на койке, а на плечах и на руке у него примостились четыре синих голубя, похожие один на другого, как волна на волну.

— А, это ты, Иван... — не поворачиваясь, говорит боцман. — Проходи.

Ванька, конечно, слышал, что иные матросы под южными широтами таскают с собой обезьян, полярники — те, бывает, возятся с медвежатами, но голуби, вроде бы, не моряцкое дело. Однако, памятуя о водке, Ванька на всякий случай расплескивает по лицу безбрежное умиление и складывает губы бантом:

— Гули! Гуленьки! Очень замечательно, Авдей Егорыч!

— А что? В самом деле! — обрадованно отзывается боцман. — Для души эта птица, Гуркин.