Джеймс Кервуд - Быстрая Молния Страница 16

Завеса из невыдубленной тюленьей кожи сейчас была плотно затянута. Но все, чем руководствовался Быстрая Молния в своих поступках, говорило ему о том, что в иглу нет ни собак, ни людей. Их запах не ощущался в воздухе. Вокруг на снегу виднелось множество следов, но они были старыми. Быстрая Молния подошел еще ближе. Что-то притягивало его сюда вопреки всяким инстинктам и чувству предосторожности. Три, четыре, пять — много раз обходил он вокруг иглу и в конце концов остановился, почти уткнувшись носом в задернутую трехфутовую дверь в туннель. Он вытянул шею и принюхался к образовавшейся узкой щели. Густые запахи людей и животных нахлынули на него. И с этими запахами донесся звук, который заставил его отпрянуть и заскулить, запрокинув голову к небесам. В глазах у него появился странный, необычный блеск. Он отбежал на сотню шагов по своим прежним следам и снова вернулся к иглу. Опять он принюхался к запахам и снова услышал звук. Он задрожал. Он заскулил. Зубы его могучих челюстей застучали. Через двадцать поколений волков к нему воззвал голос — голос существа, которое доверяло ему, и играло с ним, и любило его в течение бесчисленных лет еще до Рождества Христова; голос живого создания, у чьих ног собаки замирали в благоговейном восторге, за кого они дрались и кого защищали во все времена. В темном иглу в конце туннеля плакал ребенок!

Это было нечто новое для Быстрой Молнии. Ему доводилось слышать писк новорожденных волчат. Он слышал, как они плачут. Но здесь было совсем другое. Каждый нерв в его теле отвечал странному голосу совершенно так же, как камертон отвечает звучанию рояльной струны. Это удивляло его и наполняло его душу непонятной тревогой. Он отбежал на сотню шагов, без устали нюхая воздух, пытаясь в окружающем пространстве обрести ответ на Великую Тайну. И в третий раз он вернулся назад. Он обнюхал все иглу кругом и снова остановился у дверной щели. Теперь там царило молчание. Он прислушивался целую минуту. И затем звук снова донесся до него. Этот звук способны узнавать матери во всем мире — матери с белой, коричневой или черной грудью, — голодный плач грудного ребенка. Здесь, под примитивным кровом первобытного жилища на самой суровой окраине земли, звучал все тот же плач, который раздается из крохотных уст голодных младенцев во дворцах миллионеров за две тысячи миль отсюда, — плач древний, как мир, плач, не изменившийся за десять тысячелетий существования племен и религий, плач, одинаковый на всех языках от Дальнего Востока до Крайнего Запада. Господь сделал этот плач понятным для любого сердца в мире; в его жалобе слышалось трепетное чувство материнства, домашнего очага, любви, — и Быстрая Молния со вновь обретенной душой собаки, пробившейся к нему сквозь годы от — Скагена, далекого предка, заскулил в ответ. Если бы здесь был Скаген — тот Скаген, кто хорошо знал и детей, и младенцев, — он вошел бы в иглу и лег бы там, в темноте, растянувшись во весь свой огромный рост рядом с зовущим маленьким существом, и трепетал бы от обожания и счастья, когда ручки ребенка гладили бы крошечными пальчиками его шерсть, и жалобные всхлипывания в голосе младенца сменились бы довольным воркованием от вновь обретенных покоя и утешения.

Когда Быстрая Молния стоял у закрытой двери в туннель, дух Скагена пребывал в его теле. Этот дух стремился войти. Спустя двадцать лет он снова жаждал ощутить прикосновения детских ручонок, услышать нежное щебетание, лечь еще раз рядом с маленьким беспомощным существом, предназначенным Высшим Судией быть его Хозяином и Божеством. Но дух этот боролся за свою мечту, будучи узником тела, которое создавалось двадцатью поколениями волков. И тело волка не могло откликнуться на его желания. Быстрая Молния, обремененный наследием прошлого, ощущал могучий прилив неодолимого влечения, по он был бессилен ответить на него. Для него откинуть занавеску из тюленьей шкуры, войти внутрь, как это сделал бы Скаген, означало бы родиться заново. Хоть зов предка-собаки все громче звучал в его душе, волчья кровь и волчьи инстинкты тем не менее являлись ведущей силой его физических движений и поступков. И в то время как что-то внутри него устремлялось туда, в темное пространство ледяной хижины, его крови, костям и мускулам недоставало того чудесного взаимного согласия, которое одно лишь могло изменить его в Скагена, того Скагена, кто двадцать лет тому назад был причиной его рождения среди волков. Так что, хоть душа собаки и влекла его внутрь, волчья плоть удерживала его снаружи.

Он без устали кружил по небольшому пространству вокруг иглу, время от времени возвращаясь ко входу в туннель. Наконец он не выдержал: он уже не мог больше слышать плач ребенка. Но и поддаться мимолетному порыву бросить все и продолжить свои бесцельные странствия он тоже не мог. Удивительно быстро в нем развился инстинкт собственника. Он пришел сюда, в эту ложбину посреди снежной пустоши, наполненную сиянием месяца и звезд, и нашел нечто значительно большее, чем хижина белого человека на краю далекой ледниковой расселины; нечто, удерживавшее его, рассеявшее его одиночество, взбудоражившее его до нервной дрожи. Это «нечто» не было воображаемым образом ребенка в иглу, ибо он никогда не видел ребенка. То был плач, древняя, как мир, мольба, содержавшаяся в нем, нотка беспомощности, горя, голода и нужды. Быстрая Молния не связывал этот звук с каким-либо образом. Он не придавал ему конкретную форму из плоти и крови. В нем таилась загадка, подобно тому, как загадка таилась и в почти человеческих голосах, что слышались в ветре, с которым он состязался наперегонки этой ночью. Но загадка, заключенная внутри иглу, была подобна электромагниту: она притягивала его к себе, вытащив из неведомой дали дикого примитивного бытия, и никак не хотела отпускать.

Бессчетное число раз бесцельно пересекал он узкое пространство Долины. Снег был утоптан следами ног людей и собак, но следы уже не хранили запахов. Человек с первого взгляда заподозрил бы здесь недоброе. Потому что температура внутри иглу с толстыми плотными стенами и с закрытой «дверью» упала до точки замерзания. И ребенок почти умирал от голода.

Быстрая Молния чувствовал, что происходит нечто важное, но не мог постичь сущность происходящего. Подобно тому как за час до встречи с иглу он предвидел возникновение необычных явлений, так и теперь его предчувствия стали еще более четкими и определенными. Он стал более наблюдательным. Он постоянно прислушивался. Он нюхал воздух в сотне различных направлений. Он вынюхивал остывшие следы. Вновь и вновь он возвращался к иглу, скулил и замирал в ожидании. Само иглу в его умственном восприятии было единственным реальным, хоть и не разгаданным до конца фактом. Он находил в его близости растущее удовлетворение. Не раз он бросался на снег рядом с ним, не для того, чтобы отдохнуть, но чтобы ждать — и наблюдать. Это было его иглу, и к тому же он остро ощущал опасность, угрожавшую этой его собственности. Он предвидел ее гибель и разрушение. Он предчувствовал неизбежность того, что должно произойти. И он готов был ко всему: к бегству — или к борьбе.