Если верить Хэрриоту… - Галина Львовна Романова Страница 61

Это Ермишь — небольшой поселок далеко на востоке Рязанской области, почти на границе с Мордовией. Когда-то давно, чуть ли не до моего рождения, туда переехали мои родственники, и таким образом у меня, человека сугубо городского аж в третьем поколении, появилась родня на селе.

Долгое время я не могла себе представить лета без поездки в Ермишь. Провести два из трех летних месяца на природе для меня было нормально. Повзрослев, я реже стала ездить «на деревню» к дедушке, но зато жила предчувствием поездки и рвалась туда, как чеховские сестры в Москву. Правда, в отличие от них, для меня Ермишь никогда не была только символом: это был дом, где меня ждали и помнили.

Знакомство с Ермишью для меня началось в неполные четыре года, когда я приехала туда впервые. Меня сплавили на все лето к тетке, чтобы мама могла без помех заниматься моей новорожденной сестрой. С того лета так и повелось каждый год: с мая по август я проводила там. С возрастом поездки укорачивались до тех пор, пока в двадцать лет я приехала всего на три дня.

Но, хоть время пребывания в Ермиши и сокращалось, зато накапливались впечатления.

Сколько помню, мой дядя всегда был страстным охотником, и в доме его было полно собак. Трех лет от роду я познакомилась с первой из них — бабушка за руку водила меня к сараю, за которым стояла будка. Заслышав наши шаги, вылезала длинноногая тощая псина с вислыми ушами, белая, с рыжими и черными пятнами. Отчаянно виляя хвостом, она приветствовала нас — и в большей степени миску с собачьим обедом, который мы приносили. Ее звали Пальмой. Уже потом я узнала, что она была русской гончей.

Ее век оказался короче, чем у собак вообще, — уже через два года она исчезла. Но охотнику нельзя без собаки, и вот, приехав однажды в Ермишь глубокой ночью, утром я вышла на двор и буквально наступила на свернувшуюся калачиком на пороге маленькую лохматую собачку без хвоста вообще, но с изумительными кудрявыми усами и бородой. Поскольку я вышла из дома, она не кинулась на меня, а подошла и принялась деловито обнюхивать. Очень смутно я вспомнила трех-, четырехголосый собачий лай, что приветствовал нас из темноты накануне, и вернулась в комнаты. Лохматая собачка поднялась и спокойно последовала за мной, словно только и ждала приглашения.

— Тетя, а это кто? — указала я на мою спутницу.

— Булька, — ответила она. — Не помнишь, что ли?

Ну конечно! Еще перед отъездом из города тетя много рассказывала о новых собаках, что были заведены для охоты или завелись сами. Несомненно охотничьими были сама Булька, жесткошерстная фокстерьерша, и русский гончак Тузик. Сию несерьезную кличку ему дала моя младшая сестра, когда его принесли в дом маленьким толстым щеночком. Но потом щеночек вымахал в здоровенного костлявого нескладного кобеля, а кличка осталась.

Но, как известно, скажи, какое у тебя прозвище, и я скажу, кто ты. Даже когда Тузик вырос, он остался глупым и немного недоделанным псом. В течение охотничьего сезона он смирно жил при доме, в построенной специально для него будке, но, едва в воздухе начинало пахнуть весной, а у сучек начиналась течка, он исчезал и вел бродячую жизнь, питаясь на помойках и лишь иногда навещая хозяина, словно хотел показать: «Вот он я! Я еще живой и про вас помню». Подкормившись день-два, он уходил, чтобы вернуться еще через неделю или месяц.

Булька же, или по паспорту Берта, безвылазно жила при доме — отчасти из-за ее молодости, отчасти потому, что и в окрестностях можно было найти, чем занять долгое и совершенно бесполезное, с точки зрения охотничьей собаки, лето. В компании дворняжек она довольно весело проводила дни.

Каждый из ее спутников мог бы стать героем отдельного рассказа, ибо все они, как на подбор, были личностями запоминающимися, не лишенными индивидуальности. Из них только половина имела постоянных хозяев — остальные жили на два-три дома: там прогонят, зато тут покормят.

Постоянно считали нас своими хозяевами лишь две дворняги — Тошка и Каштанка. Каштанку откуда-то из соседней деревни привез наш сосед — он хотел завести сторожевую собаку. Очевидно, ее мать действительно имела задатки сторожа, но дочка не унаследовала ни одного положительного качества.

Маленькая, необыкновенно юркая и проворная, с острой мордочкой и хвостом калачиком, на тонких, гибких и сильных лапках, Каштанка не имела никакого характера и была из тех собак, которые готовы считать своим хозяином всякого, кто поманит или покормит. Дом свой она знала, но вот запомнить хозяев никак не могла и с энтузиазмом облаивала визгливым пронзительным голоском всякого, кто приближался к дому. Если же человек не внимал предупредительному: «Стой! Кусать буду!» — следовала молниеносная атака на его обувь.

Кидаться на туфли и сапоги окрестных собак обучила Булька — это было ее любимое развлечение. Она грызла хозяйские домашние калоши не потому, что была злой нравом, а просто чтобы поразвлечься, и дядя иногда поощрял ее. А от нее приемы войны с обувью переняли и остальные.

Каштанка бросалась на ноги людей с энергией, достойной лучшего применения. Кроме того, чаще всего кусала она именно своего хозяина — эта собака просто не отличала его от остального человечества. А сообразив наконец, что ошиблась, она бросалась просить прощения: падала на спину, отчаянно крутила хвостом и униженно повизгивала, словно говоря: «Ну, виновата я! Ну, накажи! Ты мой самый-самый любимый и самый-самый лучший. Прости, я больше не буду».

Ее хозяин, Кузин, был добрым и незлопамятным. Он ни разу не наказал Каштанку. Может, потому, что знал: это бесполезно, все равно на следующий день она снова спутает его со случайным прохожим и облает. Кстати, Каштанка просила прощения за излишнее усердие не только у законного хозяина, но и у чужих людей.

В противоположность Каштанке Тошка явно никогда не задавался вопросом, кто у него хозяин. Официально нашей собакой он не был, но жил и обедал у нас и лишь изредка посещал соседку, жившую через два дома от нас, — тетю Машу Закурдаеву.

Тетя Маша держала огромный «штат» домашней скотины