Если верить Хэрриоту… - Галина Львовна Романова Страница 62

В этом дворе, образованном тремя домами, конюшней и двумя сараями, царили две собаки — маленький, с чи-хуа-хуа, кобелек, уменьшенная в три с половиной раза копия Каштанки, песочно-желтое существо с неуживчивым характером, единственная собака, которая меня укусила. В его «ведении» находилась просторная конюшня, где обитали три лошади — старый мерин Мальчик, ежегодно жеребившаяся кобыла Юлька и ее молодая дочь Майка. Если хозяин отправлялся куда-либо на телеге, крошечный псенок всегда сопровождал его и трусил рядом с лошадью с независимым видом, словно это он владелец конюшни. Когда какая-нибудь собака пыталась облаять лошадей, он отважно бросался к ней и нападал. Дома же он мог подпустить к себе любого, повиливая хвостиком, разрешал погладить, а потом молниеносно впивался зубами в руку и отскакивал в сторону, разражаясь истерическим лаем: «Вот, смотрите все! Он хотел меня схватить! Поймать! Задушить! Вы свидетели — он меня чуть не убил!» Неудивительно, что от этого хвостатого провокатора и забияки все держались подальше — даже другие собаки.

Тетя Маша готовила его на смену Тошкиной матери — старой, дряхлой собаке Дамке, но тот не считал нужным приниматься за дела. Он предпочитал ухаживать за Булькой, молодой привлекательной сучкой с изумительными карими глазами и сложным, капризным характером, и делить с Каштанкой тяготы охранной службы.

Дамка не обращала внимания на непутевого сына, тем более что непутевым Тошка мог считаться только с точки зрения тети Маши, желавшей вырастить охранника для своей живности и дома. Сын Дамки отличался ровным, просто золотым характером и полным отсутствием злости. Это был ярко выраженный флегматик, высшей радостью которого было играть с детьми или греться на солнышке, радуясь жизни.

Его мать, Дамка, тоже не обладала навыками сторожевой собаки, хотя, возможно, в молодости была незаменимой. Но в то время, когда я с нею познакомилась, это была просто старая обленившаяся собака, которая неспешно бродила по залитому солнцем двору, выискивая место, где бы полежать и погреться в тепле.

При первом взгляде Дамка производила впечатление собаки, попавшей под автодорожный каток, — на крошечных кривых лапках, с длинным широким и толстым туловищем и провисающим брюхом, она ходила, опустив голову, и поднимала ее, только если натыкалась на человека. При этом Дамка вовсе не была слепой — просто она постоянно пребывала в глубокой философской задумчивости. Единственная часть ее тела, которая постоянно была поднята вверх, — тонкий гладкий хвост, который начинал усиленно вилять, если присевший на корточки человек гладил его владелицу. Тогда от земли поднималась остроносая остроухая черно-белая морда с умными карими глазами, в которых застыл вечный человеческий вопрос: «Что делать?» «Что мне сделать для вас, люди?» — спрашивали ее глаза. Дамка изо всех сил хотела быть полезной, и никто не мог упрекнуть ее в том, что она даром ест свой хлеб. Если не она, то ее многочисленные дети и внуки с честью несли охранную службу: половина всех сторожевых дворовых собак переулка, где мы жили, приходилась родственниками старой Дамке. В тот год, когда я ее впервые увидела, у нее еще были щенки, которых раздали буквально за день-два до моего приезда, и старая собака ходила, подметая пыль отвисшими сосками, выкормившими, наверное, никак не меньше трех десятков щенят.

Из всего многочисленного потомства Дамки я близко познакомилась лишь с двумя ее сыновьями — старшим Шариком и младшим, тем самым Тошкой. Оба они были похожи, как настоящие братья, но имели мало сходства со своей маленькой тихой матерью. Только ростом они походили на Дамку, но остальное — темно-серая, с разводами, шерсть, гордая осанка, высокие лбы, пышные воротники, тяжелые хвосты, которые с трудом поднимались торчком, — все это досталось им от отца. Поскольку далеко бегать за женихами коротколапой ленивой Дамке казалось несподручно, то отцом всех ее детей был Пират.

Этому огромному серо-черному, с подпалинами, псу не хватало лишь повязки через глаз для полного сходства с кровожадными морскими разбойниками. Он сторожил дом и двор, находившийся от нас через огород. Рядом располагались детский сад и небольшой пустырь. Через него так удобно было срезать угол — но при условии, что никто не подходит к высокому тесовому забору ближе чем на пять шагов. И тем более не приближается к калитке. Стоило кому-то забыться и пересечь невидимую границу, как раздавался мощный басистый лай, перемежающийся рычанием, полным еле сдерживаемого бешенства. Гремела цепь — Пират в ярости кидался навстречу незваным гостям. В том доме жили наши друзья, но, чтобы вызвать их погулять, мы проходили окольным путем — сначала забирались в детский сад, подходили к забору с другой стороны и уж тогда старались привлечь внимание хозяев.

Наш страх перед Пиратом был так велик, что, когда его пускали погулять — снимали цепь и распахивали калитку на улицу, — мы за версту обходили неспешно бредущего по середине дороги зверя. К нему никто не решался приблизиться, и потому мало кто знал его истинный характер.

А Пират, как ни странно, тянулся к детям, хоть и считал их явной ошибкой природы. С его точки зрения, если хозяева заводят этих существ, значит, от них тоже есть какая-то польза. Пока неизвестно какая, но на всякий случай надо их охранять — а вдруг?

В тот день к нам на двор завезли гору песка — дядя решил заасфальтировать подъезд к дому, потому что в земле уже отпечатались две глубокие, по щиколотку, колеи, в которых вечно стояли грязь и вода. Машина вывалила гору песка и укатила, но еще прежде, чем она отъехала, мы уже собрались вокруг кучи и, еле дождавшись, пока освободится место, с визгом бросились рыться в песке. Он был чуть-чуть влажный, только что намытый с карьера, из него отлично возводились высокие стены крепостей и заколдованные замки.

Около одной кучи собрались ребята из трех-четырех окрестных домов. Я знала только внучку тети Маши, Лену, ее брата и двух девчонок из дома за огородом.

Конечно, явились и собаки. Каштанка как заведенная вертелась рядом, отчаянно крутя хвостом и демонстрируя беззаветную любовь ко всему человечеству. Булька тут же принялась рыться в куче, фыркая, если песок забивался в усы и нос, — всеми силами оправдывала звание норной собаки. Тошка приплелся вперевалочку — перенял