Марк Гроссман - Веселое горе — любовь. Страница 63

— Сколько тебе лет, мальчик? Ну, вот видишь: тринадцать. А мозги у тебя старые и ржавые, как у капиталиста. Откуда бы это? Не от Ваньки ли Филона, а? Ванька — пропащий человек, мальчик, его совесть бумажный рубль стоит. Вот ты обернись и погляди на него, на жадного дурака. Он же не любит голубей, ему барыш нужен, Ваньке. А ты обожаешь птицу. Так ведь? А тоже — в капиталисты лезешь...

Мальчишка давно уже шмыгает носом, готов провалиться сквозь землю, и можете быть уверены, что он никогда больше не станет наживать капитал.

А Ванька Филон морщится, смотрит вперед невидящими глазами, нервно лузгает семечки. Он делает вид, что слова старика его не касаются. Но все понимают — барыга только пытается играть свою жалкую роль.

К обеду голубинка расходится, но Ванька торчит посреди базара, жадно поглядывает по сторонам: хоть бы покупателя бог принес.

Покупателя нет. Люди обходят Ваньку Филона, не стесняясь, говорят ему обидное, смеются. А он, сгорбясь, стоит над своим ящиком, человек, который никого не любит и которого все ненавидят.

ЧУЖИЕ ЛЮДИ

Есть дураки безобидные. Это, случается, даже терпимые люди. Они, открыв рот, слушают всякие слова, охотно кивают головой, невпопад соглашаются с каждой мыслью, спешат услужить и правому, и виноватому.

Но есть злые дураки.

Главная коренная черта злого дурака — непомерное самодовольство. Как все дураки, он скуп на мысли, но с неколебимой уверенностью изрекает истины, которым цена — медная деньга.

Возражения и чужие несходные слова такому дураку кажутся — самое малое — посягательством на его личность.

Пашка Кузьмин — злой дурак. Вероятно, поэтому его никто не зовет Павлом Гурьянычем, как и надлежит называть человека, которому за пятьдесят.

Маленький, корявый, он низко носит на плечах неподвижную черепашью голову. Узкие рыжие глаза Пашки постоянно наполнены беспокойством и в любое мгновенье готовы задымить злым огоньком.

Увидев, что кто-нибудь из завсегдатаев голубинки купил птицу, Пашка кривится и облизывает тонкие серые губы:

— Гал-лубятник тожжа! Чего взял?!

— Ну, бантовый, — неохотно откликается покупатель. — Нужен мне — и взял.

— Ххех! Бантовый! — пожимает плечиками Пашка. — Ты приди глядеть на бантовых к Кузьмину. Он тебе покажет, какой есть голубь!

Через несколько минут высокий, дрожащий от негодования голос Кузьмина слышится уже в другом конце голубинки. Пашка тычет локтем в бок невысокому старичку с голым черепом и невесомой прозрачной бородой и кричит на весь базар:

— Ить врешь! Ты Павла Кузьмина на мякине не спутаешь!

— А что мне тебя путать, — убирая Пашкин локоть, отвечает старичок. — Шли мои почтовые триста верст. Это все знают.

— Все! — хихикает Пашка. — Ты их, которые все, небось, водкой поил.

Старичок начинает сердиться:

— Ну, чего ты на меня взморщился? Сам не пью и других не пою.

— Ты-то?! — удивляется Пашка, не только лицом, но, кажется, и телом выражая ехидную усмешку. — Это верно, как сто баб нашептали.

— Конечно, не пьет, отстань, — говорит кто-нибудь из стариков Пашке. — И не путайся под ногами.

— От того и слышу, — цедит Пашка сквозь зубы явную глупость. Он не может допустить, чтоб последнее слово осталось за другими.

Устав от крика и разговоров, Кузьмин наконец подходит к своему садку и начинает торговать. Собственно, никакой торговлей он не занимается, хотя его садок полон голубей. Пашка и в этом случае просто подкармливает свое самодовольство.

Его садок, покрытый тряпицей, стоит на самом видном месте. Пашка торжественно снимает с ящика тряпку, свертывает и кладет ее в карман. Затем он циркулем раздвигает ноги и с отсутствующим видом начинает разглядывать небо.

Но это — опять поза. Глаза на его малоподвижной голове внимательно следят за всем, что делается на базаре.

В садке у Пашки жмутся друг к другу странные птицы. Чем меньше они сходны с голубями, тем торжественнее выражение на Пашкиной физиономии.

Какой-то мальчишка, округлив глаза от изумления, рассматривает в садке двух жалких пичуг глиняного цвета. Они печально держат головки на тонких слабых шеях и безучастно глядят вокруг.

— Проходи, — не поворачивая головы, говорит Пашка. — Не по карману тебе.

— Это что ж за голуби? — не то удивляясь, не то с состраданием справляется юный любитель птицы.

Пашка отвечает громко, чтоб слышал базар:

— Ххех! Темнота! Иль не видишь: японцы. Двенадцать пара. В долг не даю.

— Сколько? — пятится ошеломленный мальчишка.

Пашка брезгливо машет рукой:

— Сгинь, дай место настоящему человеку.

Еще в садке у Кузьмина сидят крошечные лупоглазые птицы, которых Пашка выдает за бельгийских почтарей, и огромные дикие сизаки. Этих хозяин аттестует драконами и утверждает, что меньше полета взять за них не может.

Никто Пашкиных голубей, разумеется, не покупает. Он это отлично знает и таскает сюда своих бедных птиц единственно ради тщеславия. Пусть все видят, какова птица у Павла Кузьмина!

Все и видят это. Но еще явственнее бросается в глаза людям сам Кузьмин. Каждому ясно: для него птица, или, скажем, собаки, или лоток со старьем на толкучке — все едино. Лишь бы попетушиться и убить время.

Пашка нигде не работает, и этот его паразитизм навлекает на честных работяг, любящих птицу, незаслуженные наветы и упреки. И оттого многим голубятникам очень хочется, проходя мимо Кузьмина, плюнуть ему в глаза. Но этого делать нельзя, да и смысла нет: Пашка, даже не сбавив высокомерия, станет утверждать, что на очи ему упала божья роса.

Приходится терпеть. И люди терпят.

Как-то ко мне зашли Колька Цыган и Филя Бесфамильный.

Они были навеселе, и я никак поначалу не мог разобраться, зачем пожаловали.

По городу о Кольке и Филе ходит дурная слава, они нигде не работают и добывают деньги на житье темными путями.

Я не люблю их, они знают это и никогда бы не пришли ко мне трезвые.

За Цыганом числится еще добрый десяток кличек, но за глаза его больше зовут — «Красавчик — да мерзавчик». Это — очень верное прозвище. У Цыгана курчавится щегольская шевелюра, и он часто поправляет ее тонкими, желтыми от курения пальцами. Разговаривая, задумчиво щурит красивые нагловатые глаза, между делом сообщает какую-нибудь гадость, кого-нибудь осмеивает или ославляет. На хорошие слова Колька заикается, а плохие знает все до единого.

Филя, наоборот, — маленький и тощенький, с лицом капуцина[26] и осторожными движеньями кошки, шевелящей пойманную мышь. Изъясняясь, он то и дело всовывает в речь «позвольте сказать» или «простите великодушно».